Александр Архангельский - Зеленый портфель (из журнала Юность 1988 год)

Как они умудрились меня — это меня-то!! — за своего принять — уму недостижимо. Здесь только одно объяснение: та похоронная команда, которая у них сбором членов занималась, тоже, думаю, не из диабетиков была составлена, им тоже, видать, не только по усам текло.

Да ведь и то сказать, ботинки на мне были неподдельно зарубежные, в шмотки меня ребятишки из общежития обрядили тоже, небось, заграничные, шапка на мне чужая, мудрено ли было перепутать?..

Рожа, конечно, из ансамбля выбивалась. Да ведь после полутора-то литров на любую рожу такая тень интернационализма ложится, что, будь я и негром преклонных годов, и то сошел бы за белокурого какого-нибудь бестию.

А на КПП — дело ночное — пересчитали нас во тьме по ногам да головам — меня-то наверняка по ногам, — с числом паспортов сверили, штемпелечки поставили и…

…и вот вам результат: сижу на чужбине, на враждебном мне бульваре, на глубоко чуждой мне скамеечке!!

Огляделся я еще разочек, и так уж мне все это не понравилось, что, ей-богу, чуть не взвыл!

Чисто, конечно, опрятно, ничего не скажешь, но душе все равно противно! Воняет чем-то, не скажу, что плохо, но не по-нашему! Надписи все сплошь иностранные. Номерные знаки чужие. На всех магазинах — будто вот-вот война начнется — железные занавески. А возле дверей — в расчете на дураков, вроде меня — ящики с молоком, без всякой якобы охраны…

Попить захотел — так, не поверите, ихние автоматы нашу мелочь принимать отказываются!

И темно у них там почему-то, гораздо темнее, чем у нас. И ветер с воды какой-то чересчур уж ядовитый, насквозь пробирает.

Встал я, иду потихонечку. Не сидеть же сиднем всю оставшуюся жизнь? И осмотреться надо, да и на работу куда-нибудь определиться…

На первое время я решил глухонемым полудурком прикинуться, авось сойдет.

Насчет пропасть — это я, конечно, не боялся. Руки-ноги еще при мне, а специальностей у меня, как у Леонардо ихнего да Винчи — штук шесть или даже восемь.

Потогонная, правда, система у них, сказывали… Ну, да одолеем! В случае чего забастовку объявлю.

И все-таки тошно мне, братцы, было — врагу не пожелаю!

Иду я по каменным этим джунглям. Ни душонки вокруг, ни шевеления.

И вдруг— матушка родная! — надпись нашими буквами!!

Представительство какое-то.

Я бегом! Жму на звонок! Смеюсь как дурачок! Хоть на своих, думаю, посмотрю, и то легче будет! Да и не дадут, православные, пропасть!

Мужик открывает. Глаза спросонья не вовсе еще продрал. Но по овалу лица вижу: наш! У меня от радости что-то с языком сделалось: слова друг друга отпихивают, вперегонки выскакивают.

Он глазами хлопает, ничего не понимает. А что уж тут особенного понять! Невмоготу мне на чужбине! Домой хочу! Всей жизнью искуплю!

Слушал он меня, слушал. Наконец, понял, зевнул и говорит:

— Ступай, ступай, белогвардейская морда! Раньше надо было думать… — И дверь у меня перед носом — бац! — и захлопнул.

От такого формализма ножки у меня окончательно ослабели. Сел я на каких-то ступеньках и вконец заскучал.

Вот тут-то — от конца возвращаясь к началу — и подкралась ко мне моя персональная катаклизьма.

Сижу я, это, тоскую, прямо криком про себя кричу — до того уж мне домой, на родимую Родину охота!! И думаю я о ней, сам себе удивляюсь, но как будто бы о матери думаю…

Паскудник позорный, думаю, что же ты делаешь с ней? Как же ты только не издеваешься, как же только не измываешься?! А она — терпеливая, несчастная, бедная — все прощает тебе, все прощает, все ждет, когда же ты одумаешься… Да и ты ли один? Совсем ведь уж охамели! Рвем, гадим, плюем, тащим— не дети родные, а мародеры в родной земле! Будто это она, а не мы сами виноваты, что до такой собачьей жизни дожились!! Совсем уж на себя рукой махнули! Как живешь-то, вспомни: от бутыля к бутылю, от стакана к стакану! Ну-у, нет! Если повезет вернуться домой — а вернусь! доползу! на карачках границу нарушу! — если повезет и вернусь, все! Завязываю! Хватит! Поиздевались надо мной!

…И только дал я себе этот страшенный зарок, вижу — как в сказке — разворачивается по площади «КамАЗ» — фургон «Совтрансавто»!

Вы когда-нибудь видали грузинский ансамбль плясок и песен? Так вот к фургону тому я вылетел пошустрее, чем ихний танцор-солист! Полплощади на коленках пролетел, брюки насквозь о брусчатку прожег, под самыми только колесами затормозил. Хрен с ним, думаю, пусть давит! Под своим, под отечественным успокоюсь!

Ну, тут, конечно, водила с монтировкой в руках вылетает. И давай он меня словесно ласкать-полоскать!

А я на коленях перед ним стою и, ей-богу, как к кислородной подушке устами приник! Только тот, братцы, кто мыкался, как я, на чужбине, поймет: ничего не может быть лучше родного языка в чужедальней стороне!!

Потом он одним, очень уж метким словом в какое-то чувствительное место мне угодил. Я, понятно, не выдержал и тоже ему веером от живота ответил.

Он варежку разинул, утих, а потом говорит:

— Годится! Ты чего тут, корешок, болтаешься?

Да вот, объясняю, спьяну заехал, а куда, и сам не знаю. Довези до России, будь человеком! Заплачу — хоть нашими, хоть ихними!

Не-е, говорит, не положено. Ты, как я понимаю, или шпион, или по контрабанде. А нам не положено…

Но тут, на мое счастье, напарник его проснулся. Тот оказался человек.

Поехали, говорит. Я верю: от тебя нашенским перегаром несет. В случае чего на КПП разберутся. Ежели шпион, расстреляют, если честный — вечная каторга с подселением. Вообще-то, говорит, такое происшествие очень даже возможно. Пограничникам, что нашим, что ихним, на этих заблеванных алкашей-туристов смотреть уже с души воротит. Вполне, что и допустили просмотр.

И поехали мы!

Дал мне этот напарник из своих запасов банку пива в лечебных целях, бутерброд с колбасой. Я ем бутерброд, а колбаска-то нашенская! С крахмальцем, с наполнителем, с оптимально-минимальным содержанием фарша! И заслабел я тут, товарищи! И заревел, как мальчишка, и все повторяю, будто заклинило: — Все, мужики! Вот это пиво последнее! Все, мужики! — и плачу, как в кино, сопли размазываю. Вон как меня катаклизьма шарахнула, а вы говорите…

Ну, а на КПП все было без всякого бюрократизма.

Там — с нашей стороны — мой шпион-корешок уже часа два как об шлагбаум колотился. И все пограничники чесали в своих зеленых фуражках, как же так получилось, что по поголовью туристов — ажур, а по факту — один лишний на нашей стороне болтается.

Так что, когда меня подвезли и все выяснилось, оченно все этому обрадовались и меня чуть ли не целовать были готовы.

Торжественного, правда, митинга никакого не было, врать не буду. «Быстро-быстро! — говорят. — Чеши в свои пределы! Пока начальство не прочухалось!»

Выпихнули за загородку, а с той стороны, смотрю, и моего товарища по закадычной диверсионной работе выпускают. И точно, как в фильме «Мертвый сезон», идем мы навстречу друг другу… Он, конечно, ржет как лошадь, орет: "Гут!" Я на него тоже особого зла не держу. "Бхай, бхай! — отвечаю. — Я же говорил: прорвемся, не трухай!"