Олег Батлук - Мемуары младенца (сборник)

«Браво! – кричал он мне, показывая большой палец вверх: – Бис!»

В тот день на его лице было особенно много краски.

Равно, как и на моем. Потому что я моментально покраснел.

Я понял, что наконец стал гением.

Из-за своей безответной любви к словам в детстве я мечтал стать геологом.

В геологию меня манил минерал под названием «лучистый колчедан».

В этом названии было столько магии и поэзии, что у меня снесло мою юную, еще не крепко сидящую крышу. Я представлял себе сияющее сияние и лучистые лучи и заходился от восторга. И это все было только от «лучистого». О «колчедане» я боялся даже мечтать, настолько это казалось грандиозным.

Когда я учился в седьмом классе, в музее минералов мы наконец встретились – я и кучка прессованных фекалий, которую представлял собой в реальности лучистый колчедан. После этой встречи я за один вечер стал мудрым и седым ребенком.

С тех пор я старался мечтать осторожнее. И уж если мечтал, то в своих мечтах избегал объектов со звучными прилагательными.

И еще на всю жизнь я запомнил: если ты выглядишь как говно, никакие эпитеты тебе не помогут.

В детстве я воспринимал фразу «парадоксов друг» из пушкинского «и гений, парадоксов друг» как нечто вроде «сукин сын». До сих пор иногда хочется выругаться во время ссоры «да пошел ты, парадоксов друг».

В детстве я считал, что в строке «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам» «Неуклюжи» – это такие сказочные создания, милые и неповоротливые.

В детстве язык вообще воспринимается мифологически, как дремучая грандиозность.

С годами он мельчает и рассыпается на междометия.

На последнем этаже нашей старой советской школы располагался странный кабинет. Он был закрыт, почти всегда. А когда приоткрывался, всего на мгновение, внутри чернел мрак. Мы не приближались к нему даже в разгар самых вдохновенных игр. Во время салочек и жертва, и охотник делали большой крюк, оббегая таинственную дверь.

Однажды в пятом классе на уроке ботаники учительница построила нас и повела куда-то наверх. Мы поднялись на последний этаж. И я понял, что она ведет нас за ту самую дверь.

Окна кабинета были занавешены тяжелыми черными шторами. Нас рассадили по партам, в произвольном порядке. Дверь закрылась, и мир погрузился в кромешную темноту.

Все происходящее, особенно внезапная произвольность рассадки, убедило меня в том, что началась ядерная война.

Но вместо ядерной войны вдруг начался фильм. В дальнем конце кабинета застрекотал проектор. Нам показали учебную картину про водоросли.

В тот день я мог умереть дважды. Первый раз – от ядерной войны. Второй – от удушья, потому что я забывал дышать.

Стрекотание проектора, шелестящий голос диктора, вибрация динамиков, пульсация экрана в темноте – для меня это стало чем-то сродни религиозному опыту.

После посещения странного кабинета я, круглый отличник, стал прогуливать школу.

Я пробирался в заветный кабинет на последнем этаже, на чужие уроки ботаники, прятался перед началом под парту и смотрел учебный фильм про водоросли, третий, пятый, десятый раз. Голос диктора убаюкивал, в динамиках журчала вода, и я представлял себя на дне глубокого озера, счастливейшей из рыб. Пока на одиннадцатый раз меня не выловили из-под парты за жабры.

Именно тогда, под сверчок проектора в ночи среди белого дня, я самозабвенно, страстно и беззаветно полюбил кино.

Однажды в канун Нового года в начальных классах советской школы нам дали задание: разузнать какой-нибудь секрет изготовления елочной игрушки своими руками и рассказать о нем перед классом.

А я же готовился в пионеры-герои. Мне же больше всех надо.

Меня в те годы так и спрашивали: «Батлук, тебе что, больше всех надо?»

А я отвечал: «Да, больше всех».

А потом меня либо били, либо награждали, в зависимости от того, кто спрашивал – хулиганы или учителя.

Поэтому я, конечно, принял участие в этом челлендже в первых рядах.

Свой секрет изготовления елочной игрушки я подглядел по телевизору.

Там рассказали, как из втулки для рулона туалетной бумаги (это тот круглый картонный цилиндр внутри, на который наматывается рулон) сделать лошадку.

В то время на советском телевидении были популярны такие рубрики и даже целые передачи: елка из швабры своими руками, автомобиль из старой стиральной машинки своими руками, дом из пенопласта своими руками, муж из грузчика-алкаша своими руками. Подозреваю, это была политика. Ведь страна, в которой все можно сделать своими руками, легко обойдется без экономики.

Технология производства лошадки из рулона туалетной бумаги не была секретной: туловище из втулки, ноги из спичек, голова из коробка, грива из ваты, хвост из веревки. Мне кажется, в те годы многие вещи в СССР так делали.

Я справился за полчаса.

Все оставшееся время я штудировал речи Черчилля и Цицерона, особенно речь последнего против Гая Верреса, чтобы достойно выступить перед классом на следующий день.

Ну, хорошо, не штудировал. Я рос нормальным ребенком и читал «Мурзилку», как другие дети.

Но маленький Черчилль и крохотный Цицерон все же были предустановлены во мне, по дефолту.

Мое выступление в школе началось с конфуза: над моей картонной лошадкой стали хихикать. Одноклассников можно было понять: этот спичечно-веревочный монстр даже отдаленно не напоминал четвероногое. Причем никакое четвероногое не напоминал, а не только лошадку.

И вот тогда-то маленький Черчилль и крохотный Цицерон и отодвинули косноязычного Батлука на задний план, а сами вышли на авансцену.

Сначала они взяли одноклассников на понт (есть такой популярный риторический прием, известный еще с Древнего Рима), объявив, что те вовек не догадаются, из чего сделано туловище лошадки. Никто не догадался, а Цицерон, назвав правильный ответ, победоносно пучил глаза (правда, по свидетельству современников, Марк Туллий так никогда не делал, так что, возможно, глаза пучил все-таки косноязычный Батлук).

При этом Черчилль с Цицероном ни словом не обмолвились про телевизор и честно присвоили авторство идеи себе. То есть мне.

Затем, в ответ на провокационную реплику одного мерзкого отличника с не-ве-ро-ят-но оригинальной идей вырезания снежинки из сложенного втрое листка бумаги про то, что никто не вешает на елки лошадей, Черчилль с Цицероном дали достойный отпор и не стушевались (когда эти парни тушевались, особенно выступая вдвоем, правда же?). Они ответили, мол, это не простая лошадь, а лошадь Буденного, поэтому ей на советской елке самое место. Хотя сейчас я уже сомневаюсь, что это придумал Черчилль. Он же ненавидел советскую власть. Скорее всего, все-таки Цицерон. Да, конечно, Цицерон, он же про советскую власть даже не знал. Правда, теперь, на дистанции времени, Буденный на новогодней елке уже не кажется мне таким уж очевидным решением. Но тогда меня горячо поддержала учительница. В те годы приветствовался любой абсурд, если он питался из вечного первоисточника советской мифологии.