Олег Батлук - Мемуары младенца (сборник)

Спокойная жизнь мой семьи закончилась, собственно, потому, что все эти тонны испорченной белизны требовали прочтения. Исписав очередную общую тетрадь, свежую газету или рулон туалетной бумаги, я бежал к родителям все это зачитывать вслух. Папа, мой самый благодарный слушатель, умел спать с открытыми глазами и поэтому из всех родственников пострадал меньше всего. А матушка сильно мучилась, бедняжка.

И в один прекрасный день она не выдержала.

«Олежка, тебе нужно найти своего читателя», – сказала она мне тогда.

Мама объяснила, что даже самый великий писатель не может нравиться всем без исключения, а только истинным ценителям своего творчества. Вот и мне надо приобрести таких ценителей, это и называется – «найти своего читателя». Матушка расписала мне все очень подробно, в надежде, что я больше никогда не постучусь в ее дверь с трехтомником свежих обоев под мышкой. Ей показалось, что теория про «найти своего читателя» – вполне доступное объяснение для третьеклассника.

На следующий день после школы я привел домой мальчика, своего одноклассника, тихого, затюканного, безотказного. Безотказным он был потому, что его никогда и не спрашивали – просто брали и волокли в неизвестность. Он родился добряком с большими ранеными глазами.

Мама была уже дома. Она накрыла в моей комнате столик с чаем и сладостями и деликатно оставила нас с тем мальчиком вдвоем, закрыв за собой дверь.

«Веселитесь», – сказала она нам на прощание. Мой гость вздрогнул.

И мы начали веселиться.

Я достал из-под кровати стопку свежеисписанных тетрадок.

Своего тихого гостя я усадил за столик с яствами, а сам воздвигся перед ним в полный рост памятником собственной гениальности.

Я приступил к чтению. Мы шли довольно бегло – по тетрадке в час.

Тихий гость поначалу робко клевал печенье, но скоро затих окончательно.

Наш попугай в клетке на окне мурлыкал, как кошка, довольно, самозабвенно. Дело в том, что в обычные дни эти килограммы бесхозной прозы доставались ему одному, несмотря на всю его птичесть: я не гнушался декламировать даже фонарному столбу. А в тот раз волнистого малыша впервые оставили в покое.

Дальше эту историю я рассказать не могу, так как весь с головой ушел в свой советский стендап и больше не замечал ничего и никого вокруг.

В этом месте я уступаю трибуну своей матушке, которая до сих пор любит живописать тот случай в красках, не упуская возможности всячески меня унизить на разных семейных торжествах.

Матушка сидела в соседней комнате и смотрела телевизор. Внезапно ей показалось, что кто-то смотрит на нее. Она машинально взглянула в сторону двери и вскрикнула. Там в дверном проеме бесшумно стоял мой тихий гость. Матушка вскрикнула еще и потому, что за окном был поздний вечер, и она не сомневалась, что одноклассник ее сыночка давно ушел.

«Простите, а можно я уже пойду?» – умоляюще пролепетал гость.

Мама в панике схватила моего одноклассника и лично проводила его домой (благо, он жил в соседнем дворе). Она обратила внимание на то, какие красные у мальчика уши. Эти уши буквально горели во мраке, освещая им путь в темноте.

Так я нашел своего читателя.

Когда матушка вернулась в квартиру и заглянула ко мне в комнату, я по-прежнему читал вслух что-то из очередной исписанной тетради. Отряд не заметил потери бойца.

И лишь на окне в клетке в истерике бился попугай, пытаясь утопиться в крохотном поильнике.

В детстве я страдал словоблудием. У моего крана с даром речи была сорвана резьба.

Из меня без остановки лилось, струилось, капало, пенилось, журчало, источалось.

Радиоточку в нашей квартире даже не включали. Меня ставили на стульчик в углу, и я витийствовал на своих коротеньких волнах. Когда на подоконниках завяли все цветы, меня стали выносить во двор.

Дети с интересом собирались вокруг меня послушать странного мальчика-репродуктора. Тот контент, который я выдавал в эфир (еще не придуманными в то время) терабайтами, официально назывался «историями». Мамочки рукоплескали, говоря своим чадам: «Ступай, малыш, Олежка сейчас расскажет историю». Олежка заряжал очередную «Сагу о Форсайтах» на десять часов, а внезапно освобожденные женщины Востока радостно чирикали о чем-то ни о чем на лавочках.

«Гений! Гений!» – дежурно подбадривали они меня на исходе десятого часа, и я, возбужденный овациями, начинал по новой.

Детям во дворе почему-то нравилось. Тогда по телевизору вещало всего два канала, а единственным доступным для нас ютубом было окно на первом этаже, в котором круглые сутки ругалась и била посуду одна веселая семейка, недавно пережившая серебряную свадьбу.

Как-то раз ко мне подошел местный алкоголик. В округе его называли художником. Видимо, потому что он вечно ходил в какой-то краске. Правда, сейчас я понимаю, что этот дядька вполне мог оказаться простым маляром. Но публике хотелось верить в прекрасное – в художника, живущего по соседству, пусть и алкоголика. Алкоголизмом тогда было никого не удивить. В те годы страна делилась на пьяниц и сочувствующих, на тех, кто уже или еще да, и тех, кто уже или еще нет.

Художник-алкоголик-маляр-под-вопросом подошел ко мне и сказал:

«Нет, ты не гений. Гении все чокнутые. Для гения ты слишком нормальный».

В тот день я вернулся домой в слезах.

«Я норма-а-а-а-льный», – рыдал я в подол матери.

«Ну, какой же ты, нормальный, посмотри на себя», – утешала меня матушка, как могла.

Где-то через месяц после моего разговора с художником я упал с велосипеда и ударился головой.

Очень сильно. По моей версии. Я требовал перебинтовать себе голову, как у Щорса, и похоронить меня в Кремлевской стене.

Слегка. По версии родителей. Они на всякий случай помазали мне зеленкой лоб в том месте, где они подозревали царапину.

Падение явно пошло мне на пользу. Тональность моих публичных выступлений резко изменилась.

Если до своего тройного сальто в асфальт я давал Донцову, то после него резко включил Пелевина. Ряды моих слушателей стали стремительно редеть. Один мальчик как-то раз вернулся домой седым. Другой бросил секцию бокса и пошел заниматься скрипкой в музыкальную школу.

Однажды вечером я закончил очередной перформанс и впервые за все время своего витийства огляделся (ведь не дело звезды – заботиться о кассовых сборах): меня слушал ребенок, кот и художник-алкаш.

Причем первых двух можно было засчитать мне в актив только весьма условно: ребенку было не больше года, и он, скорее всего, с удовольствием ушел бы, если бы умел ходить. Кот же страдал ожирением и не менял дислокации годами.

В предвечерней тишине двора раздавались жидкие одиночные хлопки.

Это хлопал художник, через раз промахиваясь одной ладошкой мимо другой.