Владимир Котенко - Служебный гороскоп

Настал черед хорошенько тряхнуть родственников, а именно — Варфоломеева, брата жены. Видимо, классический пример майора насчет прохиндея, брата чьей-то жены, глубоко запал в душу.

У его Клавы тоже был братец. Между прочим, выдающийся народный умелец. Этот человек пил горькую до пятидесяти лет, пока не получил категорический запрет от врачей. Или — или. И бросил. Сделал это довольно легко, без изнурительной борьбы со своим организмом. Удержало от соблазна хобби. Чтобы забыться, в свободное от работы время Варфоломеев мастерил действующую модель местного ликеро-водочного завода. Модель разместилась на столе, поражая филигранной работой, хитроумным сплетением труб и продуманностью деталей. Игрушечный завод имел все цехи, какие положены предприятию такого типа, ту же схему и технологию. Варфоломеев нажимал кнопку, запускал процесс, и в металлические ворота вбегал маленький грузовик с сырьем — зерном или сахаром, ехал в цех очистки, там сырье избавлялось от сивушного масла и других запахов, далее поступало в настойные емкости, потом в купажный цех, на фильтрацию, наконец — в разливное отделение. Пройдя все звенья, жидкость сливалась в стограммовую бутылочку. Модель вырабатывала любую продукцию: коньяк, ром, виски, джин, шнапс, даже — бургундское. А вот наша водка у Варфоломеева почему-то не получалась, что весьма огорчало, чувствительно задевая его патриотическую струнку.

Хозяин не открывал дверь очень долго. Сперва поднялся глазок, колючий взор, будто лазер, обжег гостя.

— Кто там?

— Андрей.

— Какой еще Андрей?

— Клавин муж. Не узнал?

— А не шпион?

— Открывай скорее. Дождь на улице.

Громыхнул засов, лязгнули замки.

— Входи, коль не шпион.

— Что ты так стал шпионов бояться?

— Кто-то донес, будто у меня самогонный аппарат работает. Участковый явился. Бутылку с продукцией разбил, а модель отнял. Сейчас я новый завод делаю, но втихую. Без рекламы.

— Беда у меня, Варфоломеев. Я в вытрезвитель попал, хоть там и не был.

— Как это?

— Кто-то там меня за себя выдал.

— Кто?

Приставкин решил оглушить родственника сразу:

— Ты!

— Дурак! Я завязал. И на понюх не беру.

— А как же продукцию дегустировал? Можно так надегустироваться у твоего заводика, что и фамилию свою забудешь.

— Я на пробу людей зову, балда!

Приставкин решил зайти с другой стороны, сугубо личной.

— Коли так, скажи мне: ты нашей жизнью с Клавой доволен? Брак наш считаешь счастливым?

— Был доволен, а теперь — нет.

— Почему?

— Жалко мне Клаву до слез. Дурак ей достался!

— Все ясно. Значит, ты мстишь за испорченную ее жизнь? Поэтому на меня наклепал?

Варфоломеев схватил гостя за грудки:

— А ты зачем на меня милиции капнул? Про самогонный аппарат? Убью! Три года над моделью работал. Отобрали! И главное, в тот вечер, когда я наконец-то водку получил.

— Пусти, больно. Пусти! Не доносил я на тебя. Не из таких.

Варфоломеев ударом ноги открыл дверь.

— Вали, пока трамваи ходят. И чтобы я тебя здесь не видел. Вместе с Клавкой.

Вернулся Приставкин домой злой, будто сатана. От блинчиков с творогом отказался, рухнул в постель, отвернулся к стене.

— Что, Андрюша? — забеспокоилась Клава.

— С ума схожу. Всех подозреваю. Даже твоего братца в черный список занес.

— Варфоломеева? Так он же святой человек. Он завязал.

— Все святые, пока не подносят. Никому не верю. Никому. Даже тебе. Может, это ты туда загудела, а меня назвала?

Клава присела рядом, стала гладить Приставкина по голове.

— Ну что ты, милый? Ну разве можно так? Зачем ты себя травишь? Хватит, шабаш. Кончай свое следствие. Никого не найдешь, а себя доконаешь. Изведешь. Пускай! Пускай начальство считает тебя забулдыгой. Главное, чтобы ты для себя и меня был человеком.

— Не считает меня начальство забулдыгой, то-то и оно. Им бумага меня заслонила. Она для них — свет в окне.

— Пусть лишат тебя тринадцатой. Пускай твое фото на стену позора посреди города повесят. Переживем! И квартиру пусть не расширяют. И в одной комнате перекантуемся.

Муж погладил ее по голове.

— Прости, Клава, за худое слово, но стены позора я не переживу.

Дни текли однообразной унылой рекой, будто стружка из станка. Трудился Приставкин уже не творчески, автоматически. После обеденного перерыва отпрашивался с работы.

— Ты куда? — спрашивало начальство.

— В гастроном.

— А… Ну иди, дело нужное. А то опоздаешь к открытию.

И Приставкин бежал в гастроном, чтобы успеть к началу продажи спиртных напитков. В этот момент у магазина собирались граждане с синими носами. Приставкин вертелся возле них, вникал в их беседы, выспрашивал, вынюхивал, в общем, вел разведку. Может, кто-нибудь проговорится про ту ночь, похвастается, как он, мол, ловко обвел вокруг пальца наши славные органы? Впрочем, разговоры были чуть позже, до открытия магазина эти люди много не говорили, бурчали два-три слова сквозь зубы, стояли хмурые, больные, на Приставкина смотрели подозрительно, ведь чужой, ухоженный, уж не дружинник ли?

Чтобы развязались у них языки, приходилось с ними застраиваться в подворотнях, давать им рубли.

А как-то Приставкину достались очень колоритные типы: Федя Бекас, бывший театральный работник, и Лопух, знаменитый тем, что ему что-то такое в организм вшили, какую-то «спиральку», а он все равно закладывал за галстук, хоть его и не носил. Все его жалели, сочувствовали, потому что каждый стакан мог для него оказаться роковым. Это щекотало нервы, и Лопух был желанным в любой компании. Впрочем, он был не лишен налета интеллигентности: носил засаленную шляпу, вельветовые, выгоревшие, потерявшие цвет штаны, в них стакан. Однако в сравнении с Федей Бекасом выглядел попросту бродягой. Бывший актер и выпить умел, оттопырив мизинец, и тост изобрести такой красивый, дерзновенный, что пьянка уже казалась чуть ли не спектаклем.

Приставкин следил, как медленно, но верно приходили в норму их ранее едва ворочавшиеся языки, как оживали мертвые взгляды. От своей доли он отказался.

— Не пьет, значит, бывший алкаш, — уважительно сказал Лопух.

— Ну, человечище! — воскликнул Федя Бекас хриплым басом, от которого в подворотнях лаяли псы. — Зачем тогда застраиваешься?

— Условный рефлекс, — хихикнул Лопух.

Приставкин ждал, когда они захмелеют, чтобы приступить к расспросам. Начал издали:

— Я тут как-то в вытрезвитель угодил. Когда же это было? Ага. В ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое. Здорово! Обслуживание по высшему разряду. Мне понравилось, ей-ей. В ту ночь из вас никто там не был?

— Я там каждую ночь ночую, — сказал Лопух.

Он размахнулся и бросил бутылку в стену. На ней осталось грязное пятно. Федя Бекас вслушался в печальный звон осколков, назидательно заметил: