Джон Леннон - Испалец в колесе (сборник на русском и английском)

С этими ломами он поставил чарик в раклавину и отдернул клан, но к его неотмываемому уравнению: рак-то есть! А ваты-то и нету. «О Живой! Что слизь проходит! Что визжат мои оси! Неужто это я смокву на свою браковину и вижу, что вата не текет?» Он был умалишенно прав: увы! Вата так и не стекло, как бы он ни пятился.

Конечно, все мы злаем, почему не текет вата: это зачин, что замерзли трупы, все трупы, и все замерзли. Норман этого не звал, ведь Норман был глупый мюзик — да, такой вот Норман, просто филя, и все. «ОХ, Осади Паже! Гарем! Канада подступить мне, что же девять? Нет ваты даже на чесотку чао, а ведь скоро плетет моя мамаша. Мне прийдется скормить к сосельдям и поправить у них». Итанк, Норман осторожко наживляет шлёпу, поллюто, стирательно застягивается и ужгутывается, как мама его убила, опушает уши своей кляпы, засим отрывает ходную тварь и вывозит на крыло. Ко всему вселишайному излучению, он не видит вовдруг ни от нагого дома. Ни единого! Что ж это варится — и вправду, ни одной хазы на много миль во внук. «Госпать ВСЕВАЛЮЩИЙ, да принудит ВОДА твоя! Что день яйца — уж не конец ли смены настал? Может выть, я во щах последний черевяк на зембле?» Тут он рухнул весь в слюнях и возродился к Хоботу на небесах, труся его о спасении. Чтоб спилостивился и послал корешков хоть пару. «Я отдам все. Что валаю в этом тире, все мои иносранные маньки, все мои симфаллические пластинки. Всех любовных уродистых голубцов. Купленных у Шалтая Малегомика, чтоб ему поусто было! Все это, о чудесный Билли на Неве, я отдам тебе, коля ты, толик, спаси меня!»

Нормановская маммона, которая, как припомните, завиралась навесить его, была порождена страшно, найдя его лягачим на земле и плавучим в слезах. «Дорогой Норман! — востекла она. — Ради Быка, что с торбой, почему ты так везешь себя?» Она слегка накренилась над сыром, с особаченным яйцом. «Пожа глиста, не нато так лягать, сырок, скажи манне, что смесилось». Норман медленно поджался и кристально посмурнел на нее. «Разин ты не видишь, манна, что Бух свершил конец Сена? Я всего-то режь хотел молить небога ваты из клана, а он не фурычит, и тогда пошел прожить у сосельдей, тутти я и уверил. Что позапрошло: БУХ свершил колец Сета. Я выел, и в икру ничего — нигде никаких сельдей. О манна, что ж дурится?» Матрица Нормана окинава его недоперченным задом. «О мой Гольф, Норман, о чем ты горишь? Никто слезть и не жует — ты что, не помираешь? Разве ты завыл, ведь когда мы тут похерились, ты сам творил: в рот и хорошо, что днесь нету плюдей, я хохочу помыть один. Разин ты не полнишь?» Норман уславился на свою мальту (все еще палача). Со слезами в газонах, и созрел: «Манна, никто как ты, не смог бы слезать вот так, сила и слава Всемышнему, во крики крюков. Огонь! Спаси Бах тебя, дорогая подушка, я и правда все замел, такой уж я глупый Норман!» Они объелись радостно и в лести пошли к доку.

«Подумать тонко, и как я за бык, что ни то, ни живот тут в круге, мазь! Придавить не могу, как мух я засолить об этом!» Оба уже в мести змеются и идут на кушню, а там, чума! — вата вновь бежит, сальце растоптало лед; и вот они оба льют чай вместо. И ведь все это лишь подвергает, что:

АМИНЬ (и микаэла-зубной техник).

«I really don't know woot to mak of these,» said Norman, as he sorted through him Chrimbas posed. «It seem woot I git mower litters und parskels than woot I know peoples, it suplizeses moi moor et moor each yar, as moor on these pareskle keep cooming. I really doon't knaw whew all they body are — seddling ik all this.» He clab quitely too the fire, sheving a few mough ruddish awn. «It's came tow a pretty parse when I don't evil knew where they cam frog.» Norman coop an stetty keel and promptly wed intow thee kitcheon tow put up thee kettle orn. «I might as welsh mak me a cooper tea, I night as welp hev a chocolush birskit as well, wile I do noddy.»

So saying so he marshed offer to that teapod and tap it to that sing: bud to he grey suffise — what! — bat noo warty. «Goob heralds! what's all of thiz goinge awn? Doe mein ice desleeve me? Am I knot loofing at me owen sing-unice, and there be know warty?» He was quait raight, lo! the warty didn noo apear, trey as he maybe.

Off course we all know whey this warty do no coomb, becourgh the tangs they are awl freezup, awl on they, awl they freezop. Norman dig knort know that, for Norman him a silly, man — yes — Norman is sorft. «OH deally meat! oh woe isme, wart canada, ther are nay werters toe mick a caper tay, ange me' moover she arther cooming ferty too. I shall heave two gough nextador, perhats they might hall hefty.» Sow Norman he gentry poots his had hand coat orn makeing sewer to wrave hisself op like he moomy tell him, broosh beyond the ears and out of that frant door he ghost. To him truly amasemaid, he fainds nought a houfe nought a hough inside! Wart on earth is heffering? — why — there iznot a hug tobeseen, not anyway fer miles aboot. Goody Griff, which artery in HEFFER harold by thy norm! is these not thet enid of the worm? Surely to goosestep I am nit that larst man on earn?' he fell suddy to the ground weefy and whaley erizeling tuber Lawn aboove to savfre him or judge spare a friend or to. «I wilf give of awl my wordy posesions, awl me foren stabs, awl me classicow rechords, awl me fave rave pidgeons of Humpty Littlesod thee great nothing. All these oh wondrouse Sailor up above, I offer ye if only yer will save me!»

Normans mather, who you remembrane, was a combing tooty, was shorked when she cam acroose him lyinge awn the floor thus crying, «My dear NORMAN!» she screege, «Wart in Griffs' nave are you doing, why are you carroling on this way?» She wogged slightly over to her own son, with a woddied loof in her eye. «Police don't garryon like this my son, tell Muddle werts the metre.» Norman raved himself slowly and sabbly locked at her. «Carrot you see, mubber, Griff have end the worled. I only went to guess sam warty, and then it dibble wirk, so I went to go necktie to a nebough and I saw wit had happened — GRIFF had ended the worl. I saw nothing — every where there where no neybers. Oh Mather wet is happening?»

Normans nither take won loog at he with a disabeleafed spression on her head. «My Golf! Norman wit are yuo torking about turn? Donald you member thet there have been nobodys livfing here ever? Rememble whensday first move in how you say — „Thank Heavy there are no peoplre about this place, I want to be aloef?“ have you fergit all thistle?» Norman lucked op at he mam (stikl cryling) with teeth in his eye, saying — «Muther, thou art the one, the power ov atterny, for heavan sakes amen. Thank you dear mether, I had truly forgot. I am silly Norman!» They booth link arbs and walk brightly to the house.

«Fancy me ferbetting that no-bottle lives roynd here mother! Fantasie forgetting thet!» They each laff together as they head four the kitchen — and lo! — that warty runs again, the sunbeefs had done it, and they booth have tea, booth on them. Which jub shaw yer —

AMEN (end mickaela dentist.)

Что и говорить тут, мистер Борис Моррис был черезпычайно признателен форсуне за счастливое спасение, и это, собственно, благодаря удачному свойству быть в нужном месте на нужном месте. Напривет, именно Боррис как-то раз поставил в неудобную позу мисс Пэрл Стэйнз на импровизированной вечеринке у нее в пруду.

«Мисс Стэйз, — заорал он, — как получилось, что вы никогда не приглашаете собственную сестру в свой домб?»

«По той же причине, по которой я не приглашаю вас, мистер Моррис», — спорировала она, накладывая себе в тарелку очередную порцию.

Борис не держал обиды, он поспешно рассосался в толпе гостей, как конфета, изредка стреляя глазом на мисс Стэйнз и ее родичей.

«Ведь она меня и в следующий раз тоже не пригласит», — заявил он громогласно, хотя все и так было ясно.

Именно Борис щелкнул фотку Дюка Блинфордского на ежегодном шизовом фестивале, причем тот вытворял при том такое, от чего его Дюкине было страшно неутробно. Вот таков был Борис Моррис, человек достославный и фамильярный, принятый в семьях богатых и бедственных, от которых он сигал, как черт от лаванды. Для всех семей он был как жид, что по веревочке бежит, и это было справедливо. Но вскоре после одной из его наиболее экстравагантных эскапад, Боррису пришлось пережить чудовищный удар по самолюбию. На Охотничьем Балу кто-то выстрелил ему прямо в лицо, причем прочие кости так до конца ничего не заподозрили, как будто бы решили, что у него такая остроумная маска.