Морис Слободской - Стакан воды

Но зато двадцать лет назад он действительно мог бы взбежать на эти леса. А теперь он вспорхнул до середины первого марша, потом двинулся шагом, а ещё дальше хотя и не сокращал аллюра, но при этом шёл уже вниз, возвращаясь к Варваре Кузьминичне и расставаясь с надеждами на приобретение беспокойной строительной профессии.

— Нет, Варя, — сказал он, когда утихнувшая одышка позволила ему грустно вздохнуть, — это для меня уже альпинизм...

И они пошли дальше. Семен Семенович рассматривал строящиеся дома, уличные работы, торопливо снующих взад и вперёд людей.

—А в самом деле, — вдруг остановился он перед большой афишей Святослава Рихтера, как бы продолжая прерванный полчаса назад разговор, — я могу ещё поступить в музыканты. Про меня ещё будут писать вот такие афиши...

И, увлекаясь, он почти продекламировал:

— Только один день! Спешите видеть! Семен Гребешков исполнит соло на рояле — лучшие произведения своих современников!

— Нет, Сеня, — мягко остановила его Варвара Кузьминична, — этого из тебя не выйдет. У тебя слух плохой. Ты послушай когда-нибудь, как ты поешь.

— А я разовью свои способности! — не сдаваясь, вскричал Гребешков.

— Нет, Семен Семенович, — уже более твердо возразила Варвара Кузьминична, — если твои способности да ещё развить — это ужас что будет. К музыке смолоду привыкать надо.

И они опять пошли бродить по городу, как по выставке профессий.

Улица дразнила Гребешкова возможностями и приглашениями. В каждой витрине, в каждом окне учреждения белели наклеенные плакатики: «Требуются... Требуются...»

В фотовитринах ТАССа улыбались счастливые изобретатели, люди искусства, конструкторы, учителя и агрономы. Наклонялись к больным внимательные врачи и утирали пот сталевары-рекордсмены.

Наконец Семен Семенович не выдержал и остановился у доски объявлений Мосгорсправки.

Доска была, как распределительный щит: по ней можно было купить детскую коляску и обменяться квартирами, продать библиотеку и наняться в няни.

По характеру это была очень требовательная доска. Спрос доминировал над предложением.

Требовались инженеры на выезд, швеи на сдельщину, экономисты с языками и токари без общежития.

Из предложений же были главным образом предложения учиться. В школах стенографии и в транспортных институтах. В театральных техникумах и на курсах подготовки и переподготовки.

У Гребешкова разбежались глаза. Он стоял перед камнем, от которого начинались не три дороги, нет! У старой сказки было меньше фантазии, чем у новой жизни, — отсюда начинались, по крайней мере, три тысячи неизведанных и заманчивых дорог.

Семен Семенович торопливо вынул очки и стал читать условия поступления. Вдруг он остановился, медленно снял очки и так же медленно, хотя и решительно, отошёл от доски объявлений. Под каждой из вузовских афишек стояло:

«Принимаются лица в возрасте от 17 до 35 лет».

Когда Семену Семеновичу было от семнадцати до тридцати пяти, людей его положения ещё никто не приглашал в вузы.

Пет, тщетно Гребешков примерял к себе заманчивые профессии. Все они оказывались ему не по мерке.

В довершение ко всему пошёл дождь. Прохожие попрятались в подъездах. На улице оставались только дворники, согласно неумолимому расписанию продолжавшие поливать мостовую из резиновых шлангов, да одинокая пара стариков: Гребешков в поисках дороги жизни и его верная супруга Варвара Кузьминична. Так добрели они до маленького кинотеатрика повторного фильма, где в застеклённой витрине были выставлены рекламные фотографии старой кинокартины.

Гребешков остановился перед фотокадром, изображавшим человечка в робко надетом набекрень котелке с маленькими весёлыми усиками и большими грустными глазами. Человечек, взяв за руку свою спутницу, одиноко шагал по пустынной бесконечной дороге.

Гребешков купил два билета.

Они попали почти к началу. Ещё шла хроника. Это были кадры Москвы, и Гребешкову показалось, что он не уходил с улицы.

Показывали строящиеся дома — целую улицу, начинающуюся здесь, около самого Гребешкова, и уходящую другим концом в будущее.

Улица будущего перебивалась подмосковным парком, в котором деловито копошились маленькие фигурки. Это младшие школьники собирали семена для будущих полезащитных лесонасаждений. В маленьких ручонках были зажаты пучки перистых семян липы, в карманах жирно блестели аппетитные жёлуди, которые очень хочется разгрызть.

В следующем кадре юные учёные в пионерских галстуках сортировали семена и ссыпали их в «Мичуринские копилки». Это были их взносы в коммунистический банк, который через годы выплатит им проценты бесплатным коммунистическим хлебом и тенистыми рощами будущего.

Юные научные работники сменились в кадре настоящими учёными.

На экране возник строгий Кремлёвский зал, заполненный выпускниками сельскохозяйственных вузов. Это тоже были творцы будущего — борцы за народное благосостояние. Одно за другим проплывали в кадре молодые весёлые лица с глазами, полными надежд, смело устремлёнными прямо в глаза зрителей, заполнивших зал кинематографа.

Потом показывали знаменитый московский завод, и в его знаменитом цехе — знаменитого московского токаря.

Это тоже был человек будущего, — он работал резцом будущего, резцом из нового сплава, который он затачивал по-своему и добивался от него невиданных скоростей резания. Резец будущего уже в настоящем широко использовался на наших предприятиях.

Сверкающая, как спиральный фейерверк, металлическая стружка вытеснилась не менее сверкающим Садовым кольцом. Это показывали традиционную круговую эстафету: мелькал этап за этапом. Диктор объявлял участников... Вот слушатель академии соревнуется с учеником ФЗО... Молодой учитель передаёт эстафету агроному... Знатный шахтёр принимает эстафету от студента-геолога... Колхозник рвёт финишную ленточку... А улица бежит и бежит дальше.

И сразу, почти без перерыва, эта улица переходит в мрачную магистраль большого, не нашего города. Это кончилась московская хроника и начался заграничный художественный фильм.

На экране смешно страдал маленький человечек. У человечка ничего не получалось. Это были кадры, считавшиеся во всем мире самыми уморительными. Однако зал не смеялся. Здесь жалели человечка, у которого ничего не получалось. Наверно, великий артист не обиделся бы такому приёму. Может быть, он добивался этого всю жизнь.

А человечек продолжал беспомощно ходить по земле. Ноги его смотрели сразу в две стороны, а идти ему было всё-таки некуда.

Только один раз ему привалило счастье. Это было в мечтах. Счастье явилось в виде призрачного собственного домика, где яблоки сами стучались в окна, а корова по первому требованию бесплатно давала молоко. Но и это счастье было не настоящим, это была декорация, которая даже кое-где просвечивала. Стены домика проламывались. Они были картонными.