Морис Слободской - Стакан воды

Тогда Федор Павлович вспомнил о Гребешкове.

Кстати, нужно было получить, наконец, свои брюки, которые директор комбината торжественно обещал ему «ускорить».

С неостывшей бодрящей злостью шёл Баклажанский в комбинат бытового обслуживания.

«Начать все сначала! — говорил он себе. — Правильно!.. В будущее надо входить чистым!»

Семен Семенович Гребешков встретил Баклажанского как родного. Он радостно всплеснул своими голубыми нарукавничками, бросился навстречу скульптору и немедленно потребовал от него подробный отчёт о самочувствии, аппетите, кровяном давлении и душевном состоянии, словно тот пришёл к врачу. Сходство с поликлиникой усугублялось ещё и тем, что в репсовых шатрах за его спиной все время кто-то раздевался.

Гребешков извинился за свой назойливый допрос, по напомнил скульптору, что через каких-нибудь два месяца Баклажанскому предстоит поделиться с человечеством созревающей в нем сывороткой долголетия.

Скульптор охотно отвечал на расспросы Гребешкова. Под конец он сообщил Семену Семеновичу о своих творческих сомнениях, энергично обругал своих каменных дворников и рассказал об их бесславном конце.

- Вы понимаете, вечность обязывает! — горячо говорил он поддакивавшему Гребешкову. — Куда с ними в века? Нет, я сделаю что-нибудь новое. Замечательное! ещё не знаю, что именно, но я сделаю!

Гребешков растроганно встал и, не найдя слов, с чем-то даже поздравил скульптора.

— Вы ещё много налепите за ваши триста лет! — обнадеживающе заметил он.

—Поживем — увидим! — добродушно повторил Баклажанский свою фразу, которая уже становилась у него привычной поговоркой. — Подумать только, что я нашёл истину на этом скромном столе, вот в таком же скромном графине, как этот.

— В каком графине? — переспросил Гребешков, и выражение его лица испугало скульптора.

— Точно в таком, как этот... — повторил Баклажанский и указал на графин, стоящий перед Гребешковым. — А что?

— Федор Павлович, дорогой, вы ошибаетесь! Это же обыкновенный мосторговский графин! — волнуясь, воскликнул Гребешков.—-Умоляю вас, вспомните, ведь вы пили из другого... Вот из того, что стоит на круглом столе — в виде стоячей рыбы... Верно ведь?

— Нет, — твердо сказал Баклажанский, неодобрительно посмотрев на стеклянного налима. — Этот графин сделан по моему эскизу. Из него я пить не мог... Это точно!

— Ну да, конечно! — сказал Гребешков бледнея. — В тот день товарищ Петухов делал упор на воду. На каждом столе стояло по графину, а то и по два... Ай- ай-ай! — схватился он за голову. — Все пропало!

— Что пропало? — переспросил Баклажанский, смутно предчувствуя недоброе. — То-есть как это пропало? Я же пил! Я же точно помню...

— Да, вы пили, — глухо подтвердил Гребешков.— Но вы пили обыкновенную воду, Федор Павлович...

— А мои века? — Баклажанский попытался улыбнуться, но улыбка получилась какая-то неправдоподобная. — Позвольте, где же мои столетия?

— Не знаю, — безвольно махнул рукой Гребешков. — Ничего я теперь не знаю.

И только тогда Баклажанский с неожиданной горечью осознал катастрофичность происшедшего. Бессмертие на минуту осенило его своим крылом и унеслось в неизвестность, оставив после себя лишь печальную груду мраморных обломков.

Мягкое одеяло летней ночи было сброшено. Откинута была и белая простыня предрассветного тумана. Город просыпался.

Поднимались шторы на витринах, развевались портьеры и занавески.

Разминались гигантские руки строительных и разгрузочных подъёмников.

Струи воды полоскали мостовые — по магистралям торжественно катились движущиеся фонтаны автополивщиков. Стояли под душами автомобили.

Потом начали раскрываться двери квартир и калитки палисадников, распахивались ворота троллейбусных парков, автобусных гаражей и паровозных депо, раздвигались стены самолётных ангаров.

Звонкое московское утро, наконец, наступило.

Стали заполняться магистрали. По краям мостовой неслись троллейбусы с прижатыми ушами. Их обгоняли, добродушно урча, тяжёлые автобусы. Ещё ближе к осевой линии легко бежали лоснящиеся автомобили. При встречах они радостно приветствовали друг друга гудками или обиженно повизгивали на тормозах.

По тротуарам стремительно шли пешеходы. Почти каждый держал в руках эмблему своего труда: портфель или инструменты, нотную папку или малярную кисть, школьный ранец или рулон с чертежами.

Среди прохожих размашисто и бесцельно шагал Баклажанский. В руках он держал галстук, который утром по привычке достал из шкафа, но так и забыл завязать.

Уличный поток стремительно нёсся мимо своих высоких берегов.

Спешащие люди привычно не замечали знакомых зданий. Эти дома они уже построили. Надо было думать о следующих.

В этот предрабочий час лица у людей были сосредоточенные, как перед решением большой и сложной задачи.

И действительно, перед каждым из них его время ставило на сегодня свою задачу.

Лётчик думал о том, как уменьшить время, нужное для набора высоты.

Лесовод прикидывал возможность скоростного выращивания лесов, а стахановец-лесоруб нес в министерство свой проект новой электропилы, значительно ускоряющей валку леса.

И каждый решал сейчас, как ему лучше, полезнее использовать время.

Но Баклажанский, с озабоченным лицом бродивший по Тверскому бульвару, от великого поэта к великому учёному и обратно, по-своему решал проблему времени. Он думал о том, как ему убить это время. И ни бронзовая статуя Пушкина, ни памятник Тимирязеву, представляющий, собственно, сплошной пьедестал с небольшим портретным сходством, не давали ответа на этот мучительный вопрос.

Но ещё озабоченнее Баклажанского выглядел сейчас быстро шагавший по улице Горького Семен Семенович Гребешков.

Сегодня у него был свободный день. Для удобства клиентов комбинат работал ежедневно, без перерывов, и сотрудникам поочерёдно предоставлялся отдых на неделе.

Сегодня Семен Семенович был выходной, но меньше всего он был похож на беспечно прогуливающегося человека. Он деловито и бодро семенил по направлению к Благовещенскому переулку.

Сейчас он спешил вручить долголетие его истинному владельцу, личность которого ему удалось установить ещё вчера.

Когда Баклажанский выпал из бессмертия и беспризорные века снова оказались на попечении Гребешкова, задача Семена Семеновича упростилась до крайности. В его списке значился теперь всего один человек, который, следовательно, и был единственным и бесспорным законным претендентом на бессмертие. Оставалось только разыскать счастливца и вручить ему ключи вечности.

В книге регистрации посетителей Семен Семенович отыскал залитую чернилами запись Маши Багрянцевой: