Морис Слободской - Стакан воды

— Десяточку! — разом ухмыляются три каменных молодца.

— Они ничего нам не говорят, — вопреки очевидности, продолжает Баклажанский. — Но, может быть, они не виноваты?

— Правильно! Кто их создал?—кричит с места светловолосый юноша.

— Пусть покажут! — вторит ему девушка.

— О нет! Не надо! — инстинктивно пугается Баклажанский. Он готов спрятаться за кафедрой.

— А мы их всё-таки спросим, — улыбается знакомая незнакомка. — Кто вас создал, каменные гости?

— Эвон! — говорят мраморные мужики и одновременно показывают бородами налево.

Баклажанский вглядывается и с облегчением замечает сидящего отдельно от всех человека. Он одет в мосторговский бронзовый плащ. Лицо его закрыто руками.

—Вот он! — радостно кричит Баклажанский. — Пойман с поличным! Имейте в виду, я буду жаловаться на вас потомкам. Вот им! — Он широким жестом указывает на притихший зал. — И они не простят вам клеветы на своих предков! Говорите же, что побудило вас к этому?

— Я нечаянно,—глухо отвечает человек в плаще.— Я думал, что они похожи... Я хотел отобразить свою современность!

- Современность? А что вы о ней знали? В каком году вы застряли? Почему вы замечали только то, что рядом... что на виду...

— Я спешил. Когда торопишься, всегда скользишь... Мне некогда было присмотреться... А люди тогда менялись слишком быстро. Пятилетка шла за век. Вы тамошний?

— Да.

— Так неужели вы не понимаете, что мы за несколько десятилетий прожили тогда несколько веков?

— Не прожили, черт возьми! Не прожили! — кричит на него Баклажанский. — А двинули мир вперёд на несколько столетий! А разве это видно по вашим бородатым каменным идолам?

— Но я ведь не мог все успеть! — защищается человек в плаще, так и не открывая лица. — Ведь нам было отпущено на всю жизнь какие-нибудь жалкие пятьдесят-шестьдесят лет.

—Неправда! Не по пятьдесят лет мы тогда жили, а по пятьсот самое меньшее, — гневно парирует Баклажанский. — Разве длина жизни измеряется количеством оборванных календарных листков, а не ценой сделанного? Десятилетия нашей жизни и борьбы приносили миру больше, чем столетия прошлых эпох. Кто же жил дольше нас?

— Да, да, — вскакивает с места светлоголовый потомок, — у нас не спрашивают, сколько жил, а спрашивают, как жил!

—И этих трёх идолов художник пытался выдать вам за людей моего времени! — горячо подхватывает Баклажанский. — Это поклёп! Он солгал вам, потомки! Он пытался обмануть вас и обокрасть нас. Я требую для него самой суровой кары!

— Самой суровой кары? — переспрашивает председательствующий. — Товарищ просит установить на три дня эти статуи с подписью их автора на самой центральной, самой людной площади города!

— Это самое страшное наказание? — проверяет Баклажанский.

— Что же может быть тяжелее, чем презрение народа? — говорит председательствующий. — Но если вы этого требуете... Ваше желание мы обязаны выполнить.

В этот момент человек в плаще отнимает руки от лица. Оно кажется Баклажанскому странно знакомым.

— Подойдите поближе! — кричит ему Федор Павлович, и тот приближается.

— Мы с вами где-то встречались, — говорит Баклажанский.

— Да, — грустно улыбается человек в плаще.

— Но где? — мучительно вспоминает скульптор.

— В зеркале, — хладнокровно отвечает осуждённый.

— Вы — я?! — в ужасе вскрикивает Баклажанский.

— Он самый, — усмехается дубликат.

Ошеломлённый Баклажанский в ужасе отшатывается. Он не знает, что сказать. Пользуясь паузой, в разговор вмешивается личный состав угольной композиции.

— Ну?.. Завтра вместе на площадь? — ехидно подмигивая, спрашивают каменные молодцы.

— Никто завтра не пойдёт на площадь! — задыхаясь от злости, шепчет Федор Павлович. — Слышите, никто!

— Ну что вы! — кокетливо грозят ему каменными пальцами Провы.

— Слушайте, вы! — разъярённо кричит Баклажанский и, схватив с кафедры тяжёлую металлическую пепельницу, взмахивает ею...

Раздаётся оглушительный звон... Гаснет свет...

...В комнате светло. Баклажанский открывает глаза. На комоде оглушительно звонит будильник. Стрелки его показывают половину восьмого.

Баклажанский поглядел на окурки в вазочке для варенья, на ботинки, уютно примостившиеся в кресле... Непогрешимые приметы холостяцкой реальности окружающего безошибочно свидетельствовали, что скульптор полностью проснулся и опять находится в своей комнате.

Незыблемые Провы-углекопы подтверждали это своей каменной невредимостью. Они стояли у окна, освещённые косыми утренними лучами, и, казалось, криво усмехались.

Баклажанский смотрел на них без улыбки. Он лежал не двигаясь. Если бы не открытые глаза, можно было бы подумать, что он спит. Оставалось предположить, что он думает. Так прошло пять минут, десять. Баклажанский не шевелился.

Радиотарелка со скрипом сообщила о предстоящем сегодня вернисаже скульптурной выставки. Было названо имя Федора Павловича. По мнению тарелки, публики ожидалось много, и она проявляла интерес к творчеству Баклажанского.

Не глядя, он протянул руку и выдернул шнур. Так же не глядя, он снял телефонную трубку и соединился с выставочным комитетом. «Возчики с выставки только что выехали за «Углекопами», — сообщили ему.

У него оставалось двадцать минут. Пять из них он пролежал с таким же каменным взглядом, устремлённым в сторону «Углекопов». Потом он поднялся и приступил к тщательному туалету.

Он умывался и брился дольше обычного.

Может быть, из-за того, что пришлось смывать с зубов крем для бритья, а выдавленная на подбородок зубная паста долго не хотела мылиться.

Чай показался ему немножко холодноватым. В этом не было ничего удивительного — не надо было включать чайник в штепсель радиоточки.

Оставшиеся пять минут Баклажанский простоял лицом к лицу со своими «Углекопами». Они неподвижно смотрели друг на друга.

Потом Баклажанский медленно направился в угол комнаты и взял в обе руки большой дворницкий лом, забытый ещё вчера натурщиком-совместителем Провом Васильевичем.

Когда в студию вошли возчики с выставки, глазам их представился финал единоборства скульптора со своими произведениями.

Скульптор победил. У ног его валялась разрубленная на куски гидра о трёх одинаковых головах.

Щедро вознаграждённые возчики вынесли на помойку мраморный лом.

А Баклажанский включил радиотарелку и под бодрый утренний марш стал заново приводить себя в порядок. Он тщательно причесал волосы, растрепавшиеся в ходе сражения со скульптурами, затем попытался самостоятельно вычистить костюм, носивший явственные следы прошедшего единоборства. Это ему не удалось.