Николай Самохин - Так близко, так далеко...

Наконец, это случилось уже весной, пришёл тесть. Карман его пальто интригующе оттопыривался. Тесть достал бутылку «Горного дубняка», полюбовался ею на просвет и спросил:

— Пил когда-нибудь — нет?.. Зашёл в магазин, гляжу — стоит. А я только до войны его пробовал, после как-то не встречал. Хорошая была вещь... раньше- то.

Я довоенного «дубняка», естественно, не пил, пробовал только сегодняшний, но тоже давненько. Мы освежили наши впечатления — и весёлый мартовский день за окном сделался ещё ярче,

— Дак подходит очередь-то, — сказал тесть.

— Какая очередь? — не понял я. В комнату водопадом лилось солнце, парил влажный от натёкшей воды подоконник, на перилах балкона чревовещал про любовь сизый голубь. Покой и нега царили во вселенной, никогда не знавшей очередей.

— Дак на «москвича». До первого апреля, сказали, поступит. Я уж насчёт гаража сговорился: рядом с нами продаёт один товарищ, восемьсот рублей просит. Денег вот только не хватает. Ещё бы тысячи две с половиной. Восемьсот-то сразу надо, чтобы гараж не упустить, а остальные можно через недельку...

Я допил горький «дубняк». Машинально закусил противным скользким грибочком. Так... «три своих, четыре занял»... Это был, выражаясь военным языком, «мешок». И замкнуть кольцо окружения, завязать тесёмочки на «мешке» тесть предоставлял мне самому.

Что оставалось делать? Покорно вздохнув, я пошёл в самоокруженцы. Полез, то есть, в новую кабалу...

Я — пассажир. Я — неизменный пассажир и пребуду таковым до конца дней своих. Неожиданно судьба улыбнулась мне — в моём организме обнаружился дефект: дальтонизм. Я не различаю цвета. На самом деле я их, конечно, различаю: я вижу, что трава зелёная, а небо голубое, наша ледовая дружина одета в красную форму, а шведская в жёлтую. Мне этого вполне достаточно: я не спутаю Харламова с Карлссоном.

Но этого недостаточно ГАИ. Чтобы водить автомобиль, надо быть Ван Гогом. На медицинской комиссии передо мной развернули альбом с абстрактными картинками. Среди цветных кружочков, треугольников, квадратиков там были замаскированы разные геометрические фигуры, которые следовало разглядеть и назвать. На пятой странице я «засыпался» и был решительно списан в белобилетники.

Затем «погорел» тесть. Оказалось, что людям, достигшим пенсионного возраста, права не выдают. То есть выдавать-то выдают, но каждый год надо проходить медицинское переосвидетельствование. Овчинка не стоила выделки, и тесть, в молодости лихой мотоциклист, вынужден был удовлетвориться ролью бортмеханика.

Таким образом, в главные извозчики — существует всё-таки справедливость — угодил позорно предавший меня свояк (он знал о подпольных приготовлениях и молчал).

Такая ответственность резко преобразила жизнь свояка: на лице у него поселилось постное выражение «я за рулём», он теперь не может после работы закатиться с друзьями в пивной бар, за праздничным столом от него отодвигают рюмки, и свояк, превозмогая судороги, глотает яблочный сок.

Режим этот страшно изнуряет свояка, и время от времени он срывается. Может быть, с годами он закалится, привыкнет к яблочному соку и даже полюбит его, но пока ещё не выдерживает подолгу. Срывы, как правило, случаются в пятницу, когда впереди два выходных дня. Свояк заявляется с работы в состоянии полного блаженства, совершенно непригодный к употреблению.

В такие дни мы вверяем свои жизни малоопытному дублёру — свояченице. А рядом с нею, для консультаций и моральной поддержки, сажаем тестя. Свояка же запихиваем на заднее сиденье, в дальний угол, да ещё придавливаем тяжёлой сумкой, чтобы он как-нибудь не помешал движению.

Но свояк небезопасен и как пассажир.

— Тарань горбатенького! — командует он, завидя впереди «запорожец», и счастливо смеётся.

Он то и дело закуривает, несмотря на запрет, а вспомнив, опускает стекло и выбрасывает горящую сигарету наружу. Сигарета, подхваченная встречным ветром, летит обратно — за пазуху свояку.

— Горю! — взвизгивает он. — Стой! Горю!

Мы останавливаемся, выводим свояка на обочину, поспешно сдираем с него рубашку.

В дни, когда наш главный водитель бастует, вылезает наружу и другая существенная неувязка: оказывается, нам мало одной машины. Если свояк в форме, он сначала увозит всех, кроме супруги, а потом возвращается за ней — и это естественно. Бывает, что они вовсе пренебрегают дачным отдыхом, и тогда свояк приезжает за нами в воскресенье вечером — один. Когда же за рулём дублёр, сразу кто-то оказывается шестым лишним. И значит, кого-то надо оставлять на второй рейс. Встаёт вопрос: кого? Лучше всего свояка, чтобы не соединять его на время пути с моей дочкой — из воспитательных соображений. Но свояка нельзя оставлять одного: ко второму рейсу он может окончательно подорвать здоровье. Его надо оставлять с кем-то. С тестем? Тесть, как я уже говорил, консультант и бортмеханик при свояченице. Тёща, правда, считает, что вполне способна заменить его в этом качестве, но только не по такому случаю, оскорбительному для её принципов. Принципы же не позволяют ей остаться со свояком («Ещё чего! Стану я караулить пьяного охламона», — говорит тёща). Мне сторожить свояка не разрешают — из-за непомерно, как считается, развитого во мне чувства мужской солидарности. Это, в общем-то, несправедливо. Ну да, был эпизод, когда мы с ним в ожидании второго рейса вышли поискать пива и нечаянно уехали в город Барнаул (где, кстати, пива тоже не оказалось), но ведь больше такого не повторялось.

Короче говоря, всякий раз нам приходится решать одну и ту же задачку о волке, козе и капусте, которых надо перевезти через речку..

Между прочим, я предлагал свою кандидатуру в постоянные оставленцы. И даже говорил, что приезжать за мной не надо, буду добираться общественным транспортом. Однако дамы наши не приняли этой жертвы. Более того, их оскорбило моё предложение. Они усмотрели в нём пренебрежение, даже враждебность к своему идолу.

Потому я и качаюсь на заднем сиденье — со свояком нынче остался тесть... На даче скованность оставляет членов нашего экипажа. Женщины выпархивают из машины, не дожидаясь моей помощи, принимаются дружно разгружать багажник. Им доставляет какое-то особое удовольствие пронести несколько метров тяжёлые, набитые снедью сумки.

— Представляешь, — оживлённо говорят они друг другу, — как бы мы тащили всё это на себе!

— Ой, что ты! По такой жарище!

— По такой пылище!

— Даже вспоминать не хочется...

— А теперь что: там погрузился, здесь разгрузился. Красота!

Я понимаю, что этот гимн автомобилю рассчитан на меня. Им мало того, что они одержали победу. Им надо, чтобы побеждённый восславил руку, приведшую его к покорности, чтобы он не просто мирился с их любимцем, а восхищался им, молился на него, благоговел перед ним.