Дмитрий Бавильский - Последняя любовь Гагарина. Сделано в сСсср

На старые фотографии смотришь с отвращением, они такие мутные, нечёткие, чёрно-белые, как позапрошлая жизнь. Сплошные перекосы. Всё выглядит нелепо. Прыщи, очки одноклассников, косички одноклассниц. У неё не было подруг.

Учитель физики (классный руководитель) по кличке Колобок любил до неё дотрагиваться. Вызывая девочек к доске, он требовал, чтобы они писали решение задач повыше, а сам заглядывал под юбки.

Девочки потом плакали от унижения, мальчики сжимали куцые кулаки, призывая друг друга побить Колобка, но на самом деле всех это устраивало (парней он почти не вызывал), а некоторым девочкам это даже нравилось.

Они сами руки тянули, вызывались пойти отвечать. Чтобы там, у доски, растянуть эластичные тела в знаки греческого алфавита.

Класс был чётко поделен на сферы влияния, тон задавали коротконогие крепышки, неосознанно понимавшие, что школьное безвременье – их звёздный час. Что больше ничего не светит.

Что будет потом? Неудачное замужество, сопливые дети, мужья ограниченного пользования в тренировочных штанах с пузырями на коленках…

А тут судьба ещё не вошла в колею, разлившись словно после паводка, и можно даже выбирать варианты. Их, разумеется, немного. Но ощущение выбора бодрит. Бодрит и тревожит. Как половое созревание, с которым его часто путают.

Ну так вот, крепышки, осознающие просветительскую миссию, чётко знающие – как надо, чтобы «всё как у людей», рано созревшие подглядывалки за соседями по лестничной клетке и давалки ценных советов.

Стихийные идеологини усреднённости, крепышки боролись за сферы влияния, за души ни в чём не твердые. Одна из них, черноокая Распопова, постоянно пыталась приучить к благам цивилизации (её, распоповской, цивилизации) дикарку Дану.

Когда в семье есть старшие братья и сёстры, их жены-мужья, многочисленная родня, трущаяся друг о друга нервными окончаниями, – проще простого осознаёшь «что такое хорошо и что такое плохо».

Распопова знала, как нужно себя вести (с мальчиками и учителями – первых задирать или игнорировать, вторым угождать и беззастенчиво льстить), что нужно надевать на уроки физкультуры и трудового обучения.

– У каждой девочки обязательно должна быть чёрная майка и чёрные чешки, – говорила она безапелляционно.

Сама Распопова очень любила в одежде тёмные цвета, любила сливаться с осенними сумерками на выходе из школы, любила быть как все.

Она и была как все, проводник затурканного коллективного бессознательного, главной доблестью считавшего правило «не высовывайся!». Распопова постоянно высовывалась, но только когда не видели старшие. Объясняла Дане про то, что чёрная майка – основа всех основ.

Дана дико комплексовала, так как ничего подобного у неё не было. Как назло, не подбиралось. Ни чешек, ни дешевой хлопчатобумажной майки, просила ведь маму, купи-купи, обязательная форма, но у мамы свои представления о прекрасном, кризисы среднего возраста и постоянная занятость на производстве. Ну-ну.

Хотелось плакать. Несправедливость зашкаливала. Начинала расти грудь. Пошли месячные. Мальчики проходили мимо. Никто не давал списывать.

В каждом классе есть такие особые ребята, практически незаметные на уроках и, тем более, на общих фотографиях. Себе на уме, тихони, исчезающие потом в неизвестном направлении. Начинающие существовать только после школы. Только постфактум?

Дина, заикающаяся левша со скобками на зубах, веснушек – как ромашек на лужайке (ангелы расцеловали, а что толку?), эксклюзивный экспонат кунсткамеры, разумеется, не для этих широт предназначенный.

– Знаешь, мы все не для этой жизни, – говорил ей долговязый учитель рисования, единственная школьная отрада и невоплотившаяся первая любовь, – мы все идём из золотого века…

И Дана пыталась представить золотой век, обошедший её, закончившийся до её рождения. Она почти смирилась с ролью гадкого утёнка, не желая для себя ничего особенного, особого. Однако внутри бродило столько сил, столько воли, что Дана менялась, продолжала развиваться незаметно для себя. Постепенно обгоняя последних и первых. Правда, уже потом, в другой жизни, сжатая пружина распрямлялась постепенно. Постепенно приходило ощущение правоты и уверенности. Теперь всего этого в ней плескалось в избытке.

И именно на это и подсел теперь Гагарин.

Как-то в газете Гагарин прочитал, что в одном британском зоопарке самец фламинго принял камень за яйцо и упорно его высиживает. Эти фламинго – очень упорные и заботливые отцы. Обычно они покидают потомство лишь на час в день, так что теперь вся его жизнь посвящена камню.

Кризис среднего возраста – это не когда от тебя тёлка ушла и по службе не повысили. Ты страдаешь не из-за того, что происходит (тёлка ушла, на работе сложности), а из-за того, что не происходит. Всё, что с тобой происходит, оказывается неважным, просто тебе не хочется просыпаться, потому что ты заранее знаешь всё, что произойдёт – сегодня, завтра, на следующей неделе, в будущем году.

Отчего это советские пионеры, собираясь в пионерский лагерь, всегда стремились взять с собой новый, нетронутый тюбик зубной пасты? Не сговариваясь. Неписаное правило. Словно бы хотели там, за городом, какую-то новую жизнь начать. Жизнь длиною в месяц.

Вырваться и оторваться. Для Олега подобный обычай казался избыточным, лишним, для него обычная жизнь никогда не делилась на участки, она продолжалась, неизбывная и долгая, как река. Да и денег у родителей всегда было мало, не до зубной пасты, глупости всё это.

Девяностые начались для поколения Олега Гагарина на два года позже – с Барселонской Олимпиады. Телевизионные заставки, красочное открытие-закрытие, фонтанировавшее идеями, но главное – диск записанного Фредди Меркури и Монтсеррат Кабалье оптимистического и гуманистического гимна жизни и миру во всем мире. Объединительная «Ода к радости», почти ведь девятая Бетховена.

Потому что олимпийский стадион на горе Монжуик казался неправдоподобно далёким; затиснутый в экран телевизора «Горизонт» со смещённым цветовым центром ясности, он напоминал сказочку из чужой жизни. А пластиночка – вот она, вещь, тут, рядом. И даже переписанная на магнитофонную кассету, она не теряла натурального волшебства, мягкого, как тающий пломбир за 20 копеек.

Барселона! Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Никогда еще не дышалось так легко и свободно, никогда еще ожидания не были такими светлыми и радужными.

Все как-то совпало: подъём, ощущаемый в стране, твоя собственная молодость и идеализм в отношении западных демократий. Большая история закончилась, автор умер, но дело его живет, перманентно прирастая интеллектуальным потенциалом. Деррида в каждой книжной лавке, Дэвид Линч по телевизору. Ешь не хочу. Главное – чтобы был аппетит. А аппетит был…