Джон Шемякин - Дикий барин (сборник)

Танцевал нравоучительную джигу под внезапное «Ты прости меня, любимая, за чужое зло». В танце пожелал молодым всего. Не сбавляя темпа, а, напротив, удвоив количество печатных ударов лакированными туфлями, протанцевал до гардероба, где был подхвачен родителем молодой (угадайте его фамилию).

Вчера был занят приемом гостей.

У живущего в поселке есть несколько неприятных обязательств перед обществом: стараться не ходить в магазин за продуктами голым, резать черных козлов не на крыльце, а в глубине двора, подновлять колючую проволоку над забором, не забывая ее на это время обесточить, сдавать деньги на все подряд. И принимать гостей. Без этого никак.

Гостей я обычно принимаю в человеческом обличье. Домочадцы обметают с меня пыль, паутину, отскребают прочие следы жизни на мне. Я расчесываюсь двумя руками и аккуратно протираю глаза мокрой тряпкой. Так что все в полном порядке – гости входят и видят меня сидящего, облокотившегося о рояль и со скрипкой в руке. Тем самым символизируется творческое начало вечера.

Потом вечер может по моему прихотливому хотению несколько сменить русло, бывало так, что жены через забор перелетают в пылающих одеждах, а мы у подкидной доски валяемся среди давленной в битве посуды и, мыча, пытаемся оценить красоту только начинающегося веселья. Бывало так, что как в китайской опере побывал: все воют, летают на веревках и с красными лицами бодаются стульями, хрипя и бугря жилы на шеях.

На этот раз все было очень благородно и как-то даже душеполезно.

В любой интеллигентской компании найдется дура, которая знает несколько стихов наизусть. Заучивала их, закладывала пальцем страницу, спотыкалась в изложении, вновь раскрывала томик, и так по нескольку раз на дню.

Я спрашиваю всех: зачем?! Для кого такие страдания?! Кому предназначены декламации?! Для этого ли бесполезного Федюнина, меня, Б-ча и прочих собравшихся маялся поэт? Он вообще хотел, чтобы его бессмертные строки зачитывались перед такими рожами? Он бы, может, увидев такое, упал бы в обморок, вытянутым лицом вниз, на Гиппиус?!

Но вчера я был благодушен и упустил момент.

Секрет удачного застолья простой. Женщины-жены отсаживаются отдельно, и там им очень хорошо. Мужчины ведут разговоры, стуча кулаками по столешнице и расплевывая изо рта мясные ошметки в словесной полемике. Потом пары воссоединяются, я хлопаю в ладоши, несут чай, сахар, пряники. Пары с удивлением рассматривают друг друга – я не обещал стопроцентного совпадения, там, не знаю, гармонии мгновенной. Бывают танцы, веселые игры, домочадцы только успевают уворачиваться.

А тут прорвалась стихолюбица.

На втором стихотворении Анны Андреевны Ахматовой я, конечно, сломался. Такого наговорил, что утром, при пересказе очевидцев основных тезисов, как куснул рафинаду, так и просидел до обеда.

Пойду про террор лучше писать. Про Серебряный, стало быть, век.

Я один сплю в нашей дружной и щедрой семье половиной мозга, приоткрыв один глаз.

Поэтому я единственный в нашей семье и высыпаюсь.

Пока все по ночам занимаются добротой и устают, я грежу на чердаке морскими грабежами и налетами на Константинополь. А другой половиной мозга, конечно, сплю. Поэтому по утрам я свеж, как майская роза в капельках росы.

Вчера вечером держал ответ за окопавшийся на островах зажиточный русский олигархат, весь этот герцен-хаус с колоколом. Мы ведь любим, как выяснилось над дымящейся миской, поговорить за скудным столом о политике. Так значительно меньше съедается продуктов, помимо всего прочего. А мы все на диетах.

Ответил за русскую финансовую эмиграцию просто. Сказал, что если ты нашел на улице несколько десятков миллионов долларов, то надо очень постараться и найти в себе силы, чтобы жить.

– А где, как не тут?! – добавил, показывая рукой с зажатым бифштексом и где, и тут.

Я все делаю со значением. Утром раздаю домочадцам вкусный сахар-рафинад и каждый кусочек сопровождаю или нравоучением полезным, или внушением, или просто руку для поцелуя протягиваю.

Не может такого быть, чтобы сахар доставался просто так. Не может такого быть, чтобы я не старался сделать людей лучше.

Есть благородные болезни: малокровие, общее истощение, когда исхудалые руки на простыне и родственники толкутся у бюро, мышино шурша и вырывая друг у друга кипы вязанных бечевой закладных и облигаций всех государственных займов.

Дворовые воют, ждут набата, чтобы ограду валить и немца бить за шахматы его вонючие. Из благочиния приезжали, справлялись про то, про се, щупали занавески. Уехали быстро – каждому высказал свое: «…Идумей Варавва да Авимелех, вам ли в граде сем быти?!»

Смотришь на все на это действие, приподнятый на властных подушках. Лежишь, как главный орден на голубой ленте, свидетель прошлого столетия. В думчатом блеске. А екатерининский орел уже устало вздымает над тобой державны крыла. Вот те минуты бы! Мгновение бы мне! Случай вернуть!

Огненный взор брошен, саблю с персиянского ковра рвешь! «За Матушкой отправляюсь! Пожил на славу, так и тут дам распоследнюю кадриль!»

И с черкасского ствола р-раз! В дыму палевом палашом своим направо-налево! Накрест! Как при Туртукае! Ногой забитое целебной ватой окно во двор под звон и чужие причитания – н-н-на! И из второго пистоля прямо в незнакомую проезжающую бричку, в которой вдруг обмяк седок в пестренькой косынке на шее, прижимая к груди шкатулку, с дырочкой аккуратной во лбу.

– Что-э?! Позабыли меня? Меня?!

И с рыком львиным оземь! А уж тут за мной и ангелы прилетят в драгунских касках, подхватят слабого дитятю своего и снесут на дегтярных крылах туда, куда генералов обычно отправляют – чучела из них делать восковые для воспитания в юношестве почета и бережения к святыням отечества.

Бронхит же этот мерзейший… Ходишь собственной карикатурой эдакой по залам, никого на месте нет, кашляешь, жалеешь себя. Слабо мотая тапочками, сидишь на продавленном великими россами креслице и плачешь, тряся зажелтелыми от турецкого табаку сединами.

Жизнь, куда ж ты умчалась?

Читаю про то, что люди шьют себе одежду из тканей, которые не раскупили элитные портняжки. Видел людей, которые купили себе мебель из разорившихся салонов. Слышал про яростный торг у прогоревших кабаков насчет посуды.

Все это считаю благотворными проявлениями кризиса.

Когда начнутся распродажи тех, кто в эти кабаки ходил, заказывал эти недошитые шмотки и прочее? Пену дней надо сдувать полностью.

Так и вижу заведение, в котором за небольшую цену и в кредит (что важно) можно будет забирать в подневольное услужение ранее крайне эффективных и позавчера очень успешных. Я бы подъезжал к такому пункту переработки на кряжистых толстоногих лошадках, запряженных в розвальни, сколоченных крупными гвоздями из обломков роялей прогоревших филармоний. На лошадях – попоны из деликатесной ткани «SUPER 180». Сам же буду в самом чистом, что смогу подобрать по чьим-то сгоревшим гардеробам. Я уже присмотрел себе кое-что, кстати.