Джон Шемякин - Дикий барин (сборник)

Греческие народные собрания трудно представить мертвыми и анонимными, хотя все участники их мертвы, как могут быть мертвы только древние греки, и так же безымянны, как умеют только они же.

Новоевропейские общественные институты в моем понимании, в моем круге воззрений, не образуют общественной жизни. Бубер в «Я и Ты» писал, что безжизненность этих институтов – это «голем – искусственное создание, имитирующее жизнь, когда подчинено, и убивающее ее, когда свободно».

Мне по духу близок вольный волжский анархизм, ватага, заляпанные дегтем богатые шаровары и золотая персиянская цепь, болтающаяся на впалой рубленой груди. Я люблю, когда горячо и когда холодно, но не люблю, когда тепло. Мне в тепле скучно и томительно. Мне очень неуютно сейчас в этом мире корректностей и недоговоренностей.

Мне лучше бы неторопливо резать кого-то ножом, честное слово. Спрашивая за зарытое с прошлого раза.

Как прекрасно устроен наш уютный мир!

Я имею в виду не мир, где гибнут, разорванные винтами черных кораблей молодые китята, где инфляция и вчерашняя косметика на девичьих лицах. Я имею в виду свой собственный, домашний мир.

Утром, растерянно глядя по сторонам (а это мое обычное состояние) и вытягивая то одну, то вторую ногу для поцелуев дробно семянящих на коленях по опочивальне родных, думал и грустил.

Если я не сообщил всему свету, ломая руки, о том, что у меня тетка умерла в возрасте восьмидесяти семи лет, если я не вышел к утреннему кофе с перекошенным скорбью красным лицом, щелкая лорнетом, а просто скромным голосом сообщил, что завтра улетаю на похороны, это разве повод называть меня бесчувственным и бездушным, и еще по-всякому рыдать при этом над гренками и яйцом всмятку?

Я разбаловал своих близких! Да что там близких – всю округу! В нравственном смысле. Они не выдерживают столкновения с простой реальностью, им необходимо предоставить в нагрузку еще и драматические представления на эту тему, они хотят теперь еще и обязательного шоу. Чтобы я, прознав о смерти женщины, которую и не видел никогда, вошел в залу, скользя руками по мрамору стены, не видя ничего от слез, и прорыдал сквозь манжеты, что теперь и наша жизнь кончена, кончена!

Мне бы на телевидении вести передачу по вечерам для малышей каких.

То есть дети сидят, вжавшись в горшки, у телевизоров, а на экране я методично хреначу топором по игрушечной плахе, с доброй лукавинкой смотрю в детские комнатки, сдувая потную челку со лба. И, значит, про историю, про нее… Справа же от меня (одесную) – ватный Малюта Скуратов (Филя такой), слева же (ошую, сталбыть) – болтает ногами повешенный еретик.

Родители бы очень быстро поняли, что расходы на меня не так уж и велики, а эффект такой, что про расходы и вспоминать смешно.

За последние два дня столько совершил добра, что портрет мой на втором этаже помолодел.

Задрав голову, наблюдал зловещий символ, надавливая руками на шеи домочадцев.

– Жизнь моя начиналась, как львиный рык, – кряхтя, взбирался я на пирамиду из родственников, по команде сложившуюся у моих узорчатых туфель, – а заканчивается слабым лепетом младенца! И, главное, за что?! Эй! Не шевелиться основанию! Не копошитесь внизу: это бесполезно, а потом будет больно… Второй ярус, дави основание ногами шибче, топчи их, они не чувствуют вес и поэтому шатаются!

Подобрав полы халата, взгрустнул на высоте, присев на любопытную голову кого-то из домашних.

Чем держусь? Откуда силы? Куда выведет меня моя стремительная гоньба по замерзшей степи?

Нет опять ответа. Остается продолжать все как и раньше.

В первую очередь с домочадцами надо мне быть построже. Жена гипнотизера ведь не знает точно: бьет ее муж или нет. И вообще мало в чем уверена.

А это основа, я вам так скажу, сударики, это альфа и омега морального сожительства.

Время от времени я прикасаюсь к прекрасному – трепетно рдея, само собой, само собой. Накидываю на свои могучие плечи бухарский халат и под звуки зурны, в сопровождении крутящихся дервишей, гулямов, нукеров, скороходов и безумных толкователей снов иду в оперы, кидая в толпу засахаренные фрукты и куски вареного мяса, хлопая себя по бокам.

Первым делом, выгибая соболиную бровь, бросаю взор на присутствующих в опере дам. Задаю краткие вопросы: «Почему без спутника? Полуголая? Пожилая такая? Как зовут?»

Пока обеспамятовавших от счастья красавишен сноровисто выволакивают вон из залы, устремляюсь к оркестру, сверкая алмазной гранью монокля. Показываю первой скрипке несколько удачных пассажей из Роцатти, распихиваю вышитыми сапогами духовую группу, сажаю арфистку себе на колени (люблю толстых и смелых), звонко хохочу, закуриваю.

А тут и занавес вверх!

Занимаю три ряда партера разом – мне нужен простор, я ж сопереживаю…

Надо вам сказать, что огромное количество тонких ценителей прекрасного приходят в оперы просто потому, что им интересно: чем на сцене дело закончится?! Сюжетная линия многим интересна, либретто интригует. Поэтому к разному оперному старью у людей есть справедливые претензии.

Раньше-то, говорю, люди приезжали на определенный момент оперный, на какую-нибудь чарующую ноту, на арию, в конце концов.

Это было в прошлом, это мы отвергаем.

Теперь людям интересно, чем там, в «Травиате», завершится дело, уйдет Татьяна к Онегину от генерала или как, про Вагнера вообще молчу, там совершеннейшая интрига: кто там с рогами на башке на скалу полез, что за тетки выстроились и низко воют – много неясного и чарующе интересного. Интеллигенция, конечно, знает, наверное, но она в зале рассажена по дешевым местам, а кто туда полезет, на верхотуру, за разъяснениями?

Хотя вот тоже сволочная привычка – знать и помалкивать, кутаясь в шаль. Это я вам говорю, филологические меломанки. Знаешь, в чем там дело, немецкий учила – спустись, объясни, выпей с нами, за подружкой – кандидатом наук шустро сбегай. Потому как здорового потомства от ваших ухажеров с кафедры добиться практически невозможно – будем реалистами…

Ах, ладно, молчи, грусть, молчи!

В процессе вдумчивого потребления оперного продукта (а давали «Князя Игоря», кстати) придумал я вот что.

Я теперь и на сцену буду залазить с указкой. Потому как я же могу сделать интерактивными архаические песни стареньких певиц и беспробудных певцов.

Во-первых, я – прекрасный оратор и эрудированный лектор в одном, подчеркиваю, лице. Что редкость. Отпихивая задрота в ватных штанах, натурально изображающего пьяного Владимира Галицкого, я такого про его персонажа расскажу, такого расповедую – многие к гардеробу не добегут, роняя сухой кал. Про то расскажу, что вот этот брат Ярославны (многие не знают) из тюрьмы сбежал по веревочной лестнице, лично встречался с Фридрихом Барбароссой (тут я несколько шуток немецких в зал брошу, чтоб в себя пришли), отбил у какого-то попа жену (с ней в тюрьме и маялся), пробрался к польскому королю Казимиру и пр. и пр. Это же характер, это же образ! Это же харизма! А нам подтаскивают какого-то алкаша с отвратительными идеями феодальной раздробленности…