Джованнино Гуарески - Малый мир. Дон Камилло

Дон Камилло развел руками.

— Нет, меня удивляло бы это, если бы я не знал, что Тебя распяли за то, что Ты нес людям истину. Мне просто грустно.

Затем появился посланник епископа.

— Дон Камилло, — сказал он — Владыка прочел вашу приходскую газету и узнал, какой резонанс она вызвала среди населения. Ему понравился этот номер, но он беспокоится, как бы в следующем ему не пришлось прочесть ваш некролог. Подумайте об этом.

— Боюсь, редакция не может на это повлиять, — ответил дон Камилло, — все в руках Божьих.

— Именно так и поступает Его Преосвященство, — подтвердил посланник епископа, — ему хотелось, чтобы вы об этом знали.

Комиссар полиции был очень вежлив: он встретил дона Камилло как-то на улице и сказал:

— Я прочел вашу газету. То, что вы пишете о следах автомобильных шин у Пицци на гумне, — очень интересно.

— А вы их не заметили?

— Да, я их не заметил. Потому что как только я их обнаружил, я приказал разбросать по гумну мокрую известь, а потом сравнил слепки этих следов с покрышками всех грузовиков в городке и увидел, что это были шины «доджа» нашего мэра. Кроме того, я понял, что Пицци выстрелил себе в левый висок, держа пистолет в правой руке. А порывшись в золе очага, я нашел пулю, выпущенную из револьвера Пицци, когда он падал, застреленный кем-то из окна.

Дон Камилло посмотрел на комиссара неодобрительно.

— И почему вы об этом ничего не сказали?

— Я сказал об этом кому был должен сказать, ваше преподобие. Но мне ответили, что при сложившихся обстоятельствах арест мэра неминуемо бы привел к политическому скандалу. А когда дело принимает политический характер, оно стопорится. Нужно ждать удобного случая. И вот вы мне его дали, дон Камилло. Не то чтобы я хотел перекладывать на кого-то ответственность, я был бы рад все сделать сам. Просто не хочу, чтобы дело забуксовало из-за своей политической окраски.

Дон Камилло ответил, что полностью поддерживает стратегию комиссара.

— Но я не могу приставить к вам двух карабинеров, чтобы прикрывать вашу спину, дон Камилло, — пожаловался комиссар.

— Это было бы совсем глупо!

— Если бы я мог, я бы целую роту к вам приставил, — пробурчал комиссар полиции.

— Не надо комиссар. Мою спину прикроет Всевышний.

— Будем надеется, в этот раз Он будет внимательнее, чем тогда с Пицци.

Расследование продолжилось на следующий день. Были опрошены некоторые землевладельцы и арендаторы. А поскольку среди нах был ужасно возмущавшийся Верола, комиссару пришлось все ему терпеливо объяснять.

— Видите ли, дорогой синьор, Пицци был аполитичен, к тому же у него не было ничего украдено. А поскольку вновь обнаруженные улики свидетельствуют не о самоубийстве, а об убийстве, то это было не политическое убийство и не убийство с целью ограбления. Таким образом, расследование должно обратить внимание на всех тех, кто был связан с Пицци деловыми интересами или узами дружбы, на всех, кто мог бы его ненавидеть.

Так продолжалось несколько дней. Все, кого вызвали на допрос, негодовали.

Нахал был в ярости, но молчал.

— Пеппоне, — прорвало его в какой-то момент, — этот гад проклятый играет с нами, как кошка с мышкой. Он опросит всех вплоть до старухи-повитухи, а потом придет к тебе и спросит, нельзя ли пригласить, кого-нибудь из наших, и ты не сможешь ему отказать. А когда он нашего допросит, все и вылезет наружу.

— Не смеши меня! — прикрикнул на него Пеппоне. — Они мне могут хоть все ногти вырвать…

— Да он тебя допрашивать и не будет, ни тебя, ни меня, никого из тех, о ком ты сейчас подумал. Он допросит того, кто всех сдаст. Того, кто стрелял.

— Не говори глупости! Даже мы с тобой не знаем, кто стрелял.

И он говорил правду. Никто не видел того, кто выстрелил. А было их в том отряде — двадцать пять человек. Когда Пицци упал, они запрыгнули на ходу в кузов, а вернувшись в городок, беззвучно разошлись и больше об этом случае не говорили.

Пеппоне посмотрел Нахалу в глаза.

— Кто же мог выстрелить? — спросил он.

— А я откуда знаю? Может, ты сам и подстрелил.

— Я? — завопил Пеппоне, — как я мог его подстрелить, когда я был без оружия?

— Но ты вошел в дом Пицци один. И никто не знает, что ты там делал.

— Стреляли-то из окна. Кто-то должен же был увидеть, кто притаился под окном!

— В темноте все кошки серы: и увидел бы кто, да не разглядел бы. А лицо его видел лишь один человек — мальчишка. С чего бы иначе вся семья врала, что он уже спал? А если мальчишка знает, кто это был, то и дону Камилло это известно. Не было бы известно, он бы не стал так поступать и так писать.

— Вот принесли его черти! — в сердцах крикнул Пеппоне.

Круг сужался. Комиссар каждый вечер пунктуально ходил докладывать синьору мэру о том, как продвигается следствие.

— Большего пока сказать не могу, синьор мэр, но мы у цели, — подытожил он однажды вечером. — Похоже, в этом деле замешана женщина.

Пеппоне воскликнул:

— Да ну! Не может быть! — а сам при этом готов был своими руками удушить комиссара.

Был поздний вечер. Дон Камилло хлопотал в пустой церкви. Он поставил стремянку на верхнюю ступеньку солеи и взобрался на нее. На перекладине большого Распятия появилась большая трещина, дон Камилло ее зацементировал и собирался теперь закрасить светлый цемент.

Вдруг он вздохнул, и Христос обратился к нему с вопросом.

— Что с тобой, дон Камилло? Мне уже несколько дней кажется, что ты переутомлен. Тебе нехорошо? Может, простудился?

— Нет, Господи, — не поднимая головы признался дон Камилло, — я боюсь.

— Боишься? Чего ты боишься?

— Не знаю. Знал бы — не боялся. Что-то не так. Я чувствую, что это висит в воздухе. И я перед этим беззащитен. Если бы на меня напали двадцать человек с ружьями, я бы не испугался. Я бы разозлился, потому что их двадцать, а я один. И без ружья. Если бы я оказался посреди моря и не умел бы плавать, я бы подумал: «Утону сейчас, как цыпленок». Жалко было бы, но не страшно. Если об опасности можно думать и рассуждать, она не внушает страх. Мне страшна опасность, которую я ощущаю, но не понимаю. Как если бы я шел с завязанными глазами по незнакомой дороге. Не нравится мне это.

— Ты утерял веру в Бога, дон Камилло?

— «Дай мне душу, все остальное возьми себе». Душа принадлежит Богу, тело — миру. Вера моя велика, но это животный страх. Какова бы ни была моя вера, если десять дней не пить, хочется пить. Вера в том, чтобы переносить жажду с миром в сердце, принимая это испытание. Господи, ради Тебя я готов переносить десять тысяч таких страхов. Но мне страшно.

Иисус улыбнулся.

— Ты презираешь меня?

— Нет, дон Камилло. Ведь если бы тебе не было страшно, твое мужество не имело бы смысла.

В селениях, стоящих по берегам реки, тишина всегда наполнена тревогой, в тишине ощущается опасность.