Татьяна Рудина - Продайте мне хоть что-нибудь!

Свадьба через месяц.

Он сам себе покупает на свои, я себе – на свои.

Свадьба через месяц.

Я потом-то поняла, что он от меня шарахается. Деньги! Надо же маме купить что-то.

Дзинь-звонок – не звоночек! Не хочу слышать! Как-то неудобно перед его матерью! Свадьба же готовится уже.

Идем по улице, уже к концу волшебной поездки. В витрине вижу дивной красоты свадебное платье. Стильное, хоть и свадебное. Замираю. Не представляла себе, что такое платье вообще может быть. И вот оно, специально для меня как будто сшитое, ждет!

– Юра, – говорю я, – ты посмотри какое платье!

– Да, говорит он, – действительно красивое, но у тебя же на него уже не хватит денег.

Без коментариев. Это уже не звонок, а сирена.

И все равно я вышла за него через месяц.

И мы хорошо жили. И у нас родился сын.

А человек Юра был хороший. Он добрый, несмотря на то, что жадный. Правда-правда. Хороший человек, одним словом. Бабушку нашу инсульт разбил. Надьки не было – на курорт тогда уехала, я на гастролях была – Юра каждый день приходил к ней в больницу, учил ходить. Я потом появилась и слышу – медсестры между собой:

– А кто из них внук-то? Он или она?

У нас родился Андрюша. Я говорю об этом сейчас только потому, что уже очень много лет прошло. Раньше не могла. Много лет не могла. Андрюша был необыкновенным ребенком. Это правда. В пять лет он писал стихи. Какие стихи! А в семь он заболел и в восемь умер. Лейкемия. Я развелась с Юрой. Мне это надо было пережить одной.

Мама любила папу, меня и шмотки. Все свое детство я провела, ожидая ее у комиссионки, которая была ее вторым домом. Приемщицы, главные там люди, вынимали ей на глазах у очереди, стоявшей сдавать вещи, отложенную для своих фирму (ударение на последнем слоге). Ради шмоток она могла вынести из дома в такую же комиссионку, только антикварную, все что угодно. За копейки прощалась с ценнейшими вещами. Они для нее ничего не значили.

Скандалы из-за этого в доме были постоянные. Один раз отец, увидев, что нет какой-то уникальной кружки из серебра с финифтью, погнал маму обратно за ней. Но там, в антикварном, работали еще более умные приемщики, и кружки уже, естественно, не было.

Одевала она меня всю свою жизнь. Ходила как королева по институту, за что меня многие ненавидели, лучше всех на работе.

Потом я стала ездить за границу. Первый раз оказавшись в Париже, естественно, ходила и покупала себе, себе, себе. А она мне звонила туда каждый день и спрашивала: «Ну расскажи, что ты сегодня купила?» И если я говорила, что ничего, на той стороне провода возникала пауза. Она искренне не понимала, как это в Париже за целый день ничего не купить. Она начинала судорожно думать, чем бы меня озадачить, и потом говорила: «Доченька, купи мне, пожалуйста, белые сапоги».

Назавтра были уже красные сапоги – «ты ведь еще не купила белые?» Потом вместо красных сапог возникали синие туфли и т. д.

Один раз, когда она меня вымотала окончательно, я заорала: «Мама, запомни – здесь ничего нет!»

Но там, в Париже, как вы понимаете, все было, просто мне было не до ее сапог.

Как же я не могла понять, что в пятьдесят еще может хотеться носить красные сапоги. Или белые. Неважно. Может, ей просто хотелось моего внимания. Я даже не помню, что ей привезла тогда. Наверно, ерунду какую-то, раз не помню. А меня в Москве уже ждал шикарный красный костюм, купленный ею.

А мечтой ее жизни был именно Париж. Через лет десять, когда все уже начали ездить, она купила очень дешевый тур в Париж. И когда надо было ехать, она заболела. Я же вам говорила, что она лежала в психбольницах. Она была в таком состоянии, что невозможно было представить, что она туда поедет. У нее была тяжелая депрессия. Но в Париж мама все-таки полетела.

Я поехала провожать ее в аэропорт. Меня даже через паспортный контроль с ней пропустили, хоть я и не просила, вот в каком она была состоянии.

Но она была в Париже! Ходила по Парижу. И покупала в Париже. Все мне, естественно. Все это было мной безжалостно забраковано.

Но вернулась-то она оттуда здоровая! Здоровая! Вот что значит – положительные эмоции.

Как же их мало у тебя было, мама!

Как-то в Германии я купила ей красивую майку. Я сейчас перебирала старые фотографии – и почти на всех она в ней! Как же мне сейчас стыдно. Стыдно, что так мало радовала ее.

Когда она умерла, у нее в шкафу было два свитера, костюм и эта майка. Почему я не сохранила ее? Знаю, почему – потому что стыдно.

Но знаете что интересно.

Мы поехали по гранитным мастерским искать ей камень для памятника на могилу. Это было не так легко – найти крупный камень в то время. И в одном месте мы его увидели. Мы вошли в эту мастерскую, где пахло перегаром, на столе лежала газета, на ней – бутылка водки и банка шпрот.

И мы обсуждали с мастером, как делать памятник. Я его спросила: «Это точно лучше, чем вон те образцы?»

И он, этот человек с перегаром, ответил: «Вы сами что, не понимаете, что ли? У вас будет от кутюр, а там китайский ширпотреб».

И мы засмеялись. Как будто он знал, для кого этот памятник.

Каждый раз, приезжая к ней, я вспоминаю эту историю и говорю: «Ну вот. Теперь ты навсегда в от-кутюре».

Прости, мамочка.

Мама говорила:

– Надень рейтузы!

– Кашу доешь!

– Не валяйся в снегу!

Мама говорила:

– Вставай, пора в школу.

– Пропусти физкультуру.

– Плохо чувствуешь – не иди!

– Откуда взялась эта тройка?

– Не хочешь учиться – пойдешь в ПТУ!

– Прогуляла уроки?

– В кого ты такая?

– В папу пошла!

– Мужикам хорошо!

– Ты же девочка!

– Ты мне это назло?

Мама говорила:

– Тебе будет трудно!

– Следи за собой!

– Не верь всем парням!

– Это укладка?!

– Ты челку завила?

– Ты тон положила?

– Пирсинг! Кошмар!

Мама говорила:

– Когда ты вернешься?

– У Лены останешься?

– Как на три дня?

Мама говорила:

– Ты нас познакомишь?

– Он мне не нравится!

– Он очень хороший!

Мама сказала:

– Когда будет свадьба?

– А родители кто?

– Как из Рязани?

– Ладно, лишь бы любили!

– А где он?

– В отъезде?

– Мне это не нравится!

– Будут дети???

– Конечно, пора!

– Я так рада!

– Я буду бабка!

– Он на меня похож!

– Какая красавица!

– Какой хороший!

– Дожить бы до его свадьбы.

– Мама говорила:

– Дай мне лекарство.

– Посиди со мной.

Мама говорила:

– Не надо плакать.

– Ну что ты, дочка.

– Все умирают.

Я крестилась уже в сознательном возрасте. Лет в двадцать. И когда это произошло, у меня было такое чувство… не знаю, как описать. Какое-то светлое-светлое. Радостное. Наверно, это называется – благодать. Никогда раньше я ничего подобного не испытывала. Но постепенно оно прошло. И я стала жить как прежде.