Михаил Дайнека - Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники

— Сульфазин мне будут еще колоть? — Михаил решительно отодвинул несъедобный завтрак.

— Ты питайся давай, не затягивай надолго, обход вот-вот начнется, — озабоченно заторопила его медсестра.

— Не могу я больше, не лезет, — отложил он ложку. — Так закалывать-то меня еще будут, Эльвира Васильевна? Будут, конечно же, о чем я спрашиваю… Сегодня уже?

Медсестра будто бы насилу кивнула и забрала у него миску.

Примерно через полчаса начался обход. Первой выступала Даздраперма Спиридоновна, тенью возле нее держалась недоделанная докторица из числа стажеров, лупоглазая насморочная девица с приспущенным тяжелым подбородком. За ними шла медсестра Эльвира с журналом, в который она заносила отрывистые назначения заведующей, а замыкал процессию прихрамывающий на обе ноги санитар Иваныч.

К Михаилу подошли в последнюю очередь. Его мутило, соображал он через раз, но, тем не менее, пытался объясниться. Но в ответ на все оправдания Даздраперма Спиридоновна брюзгливо поджимала ярко напомаженные губы.

— Незачем мне тут адвокатуру разводить! — резко перебила она, не пожелав его выслушать. — Вы что же думаете — я ничего не видела? Глаз у меня нет? Или, по-вашему, я не знаю, что вы всё отделение чифирем снабжаете?! Что запрещенную литературу читаете и распространяете?! Что вредные антисоветские взгляды высказываете?! Всё, всё, достаточно, довольно, прекратите! Вы — враг, а врагов нужно лечить! — решительно пресекла она растерянные Михины возражения и поворотилась к сопровождающим.

«Больной тяжелый, неуправляемый… никаких свиданий, в движении ограничить… дозу не снижать», — приглушив голос, отдавала распоряжения заведующая. «Сульфазина на такую дозировку не хватит, у нас в аптеке на раз осталось, поступлений не ожидается», — осторожно сообщила медсестра Эльвира. «Ничего, всё колите, лекарства для такого случая мы найдем… обязаны! — отрезала Даздраперма Спиридоновна. — На соседних отделениях займем, в крайнем случае я сама достану, на собственные деньги закуплю», — пообещала она и назидательно продолжила на всю палату:

— А вы не отпираться, — заявила она Михе, — вы благодарить нас от души должны, что теперь мы вас щадящими средствами лечить обязаны! А вот раньше мы намного эффективнее устойчивых результатов добивались — раньше мы таких агрессивных больных электрошоком до мочекалового состояния доводили! Вот раньше…

Но вот на этом «раньше» Михаил перекинулся через край кровати и с мстительным удовлетворением проблевался.

Из надзорки выпустили его спустя два месяца, о выписке заговорили осенью. С деревьев за решетками облетела праздничная, карнавальная листва, за причудливыми изломами ветвей снова виден был золоченый купол Исаакия.

В октябре выпал первый снег.

Вечный Жид умер, Азик и Шарик нашли общий язык и зачастую теперь прохаживались рука об руку. Отец Федор сбрил бороду и навострился выклянчивать окурки. Афонькин обзавелся новым узелком, Анчута опять стал музицировать. Кирюша и Мартышкин тихо-мирно выписались, Генка тоже было вышел, но тут же снова залетел с белой горячкой, так что милая сестричка Леночка нимало не скучала. Даздраперма побывала в отпуске, Эльвира Васильевна так и не уволилась, санитар Иваныч не то чтобы попритих, но от Михаила держался на расстоянии.

Диана так и не навестила его, а первый снег прошел и стаял, и в общем-то ничего не изменилось…

В один прекрасный день санитар вывел Михаила из кабинета заведующей.

— Мишенька, дорогой, как твои делишки? чего новенького скажешь? — подкатился к нему Жорик и с прищуром уставился в глаза, пихая ему осклизлую ладошку.

— Да вот, Жорик, вроде как бы всё, вроде бы выписывают меня. — Михаил коротко пожал протянутую пятерню. — Вот и всё, чудики, давайте прощаться, ухожу я завтра, — устало, с непонятной ему грустью улыбнулся он неразлучным Азику и Шарику.

— А зачем прощаться-то? — ясным голосом ответил ему седой еврейский мальчик Айзенштадт, а треугольный идиот Шарик согласно загыгыкал.

В Михаиле всё оборвалось и остановилось, и все и всё вокруг будто бы застыло для него: череда фигур без лиц в дурной бесконечности больничного коридора, понурый Петрович в палате на койке у зарешеченного окна, дурочка на подоконнике в боковом крыле сумасшедшего дома, словно девочка на шаре с картины художника Пикассо… Даже Анчутина музыка задержалась на одной тягучей ноте, а затем — но затем и там, и везде в нашей жизни всё помалу сдвинулось, как сместилось, будто разрешилось от тягостного бремени, а после расползлось вроде заразы, разошлось, разгулялось так, что здесь и теперь и опять и снова весь наш мир в корчах сходит с ума, которого у него в общем-то никогда и не было.

Год 1990

Паутина на черной чугунной ограде, облепленная тополиным пухом, белая и объемная, была неподвижна, как и сам пух под голубеющим небом. Тополиная взвесь походила на снег, и казалось, что хлопья, подсвеченные первыми лучами солнца, теперь растают — и будет весна.

Под мост, удерживаемый обшарпанными львами, пух вплывал медленно, как в тоннель, и так и тек дальше, за поворот, в сторону Сенной, потихоньку оседая на дно; лужа под мостом, посреди канала — там, где был фарватер, — покрылась белым налетом; белое лежало неровными полосами вдоль гранитных стен.

Журчало. Под мостом у стены мочилась похмельная баба с разбитой физиономией. Два симметричных чернильных кровоподтека у проваленных глаз напоминали карнавальную полумаску. Неподалеку, пуская слюни, топтался юный даун в загаженном клетчатом пальто без пуговиц, под которым виднелось голое рыхлое тело, местами поросшее темными волосиками; такая же поросль клочьями торчала на одутловатом лице…

На колокольне Николы ударил колокол, отмерив половину чего-то. Баба встала, качнулась, кое-как натянула исподнее и поплелась, держась стены, к Сенной. Даун в клоунском пальто рыгнул и зашоркал следом, загребая ногами тополиный пух.

Роман не без усилия сел. Печень перевернулась и стала колом, тело ныло. Пол чего пробил колокол, осталось неизвестным, поскольку часов на руке не было. Очевидно, накануне имело место продолжение банкета…

Всё как положено: всё было очень вкусно, особенно водка, так что скоро процесс стал неуправляемым, как обычно случалось на вечеринках у Михаила; народ весело и лихо нагрузился, с шутками и прибаутками непринужденно ушел в штопор, откуда частью не вышел, а частью вышел вон и на канал за пойлом.

Естественно, друг Филиппов, будучи в своем репертуаре, как в воду канул, — хотя откуда в канале вода! — хотя и Филиппыч был на самом деле ни при чем. Просто еще раньше ушла Инга — и Роман, зачем-то прихватив новенькую «летучую мышь», висевшую над дверью в качестве декора, сиганул следом…