Борис Штерн - Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I

Люська спросила:

— Сдурел ты, что ли?

Он укоризненно сказал:

— Ведьма ты, ведьма.

И погрозил ей топором. Люська завизжала и исчезла, удрала к соседке Элке Кустодиевой, ушла из его жизии, забыл, как звали. Прорубил проем и подтащил раму, но тут приехали белые санитары и стали мешать работать. Гайдамака бросился на них с топором но-настоящему, и санитары тоже исчезли. Вставил раму, заделал цементом, застеклил, зашпатлевал.

Сел у окна, сорвал бескозырку с бутылки водки и стал смотреть на Финский залив, на Швецию, Данию, на Мадрид. Все было видно. Санитары больше не приходили, зато по их жалобе явился его старый приятель — участковый инспектор Шепилов, живший в этом же доме.

— Что с тобой, Сашко? — спросил Шепилов.

Гайдамака налил Шепилову стакан водки и сказал в рифму:

Шепилов все понял: на Гайдамаку снизошел стих. Выпили.

Посмотрели в окно.

— Вид на Мадрид, — сказал Гайдамака.

— Да, — сказал Шепилов, глядя на ржавую свалку под торцом дома. — Прочитай еще что-нибудь. Люблю.

— Письмо советских рабочих Леониду Ильичу Брежневу. Но это не мое, народное.

— Народное тоже люблю.

— Хорошо, — мечтательно сказал Шепилов.

— А знаешь, что ответил Брежнев?

— Нет.

— Знаешь, — грустно сказал Шепилов, — меня выдвигают на партийную работу.

— Хорошо, — сказал Гайдамака.

— Давай еще выпьем. Люблю.

Шепилов любил слово «люблю».

Был июнь, дни смешались, стояли белые ночи. Шепилов тоже исчез. Боязливо заглянула соседка Элка, сказала, что Люська к нему не вернется и надо отдать ей диван.

— Пусть забирает, у меня матрац есть.

Гайдамака срывал бескозырки с бутылок, щелчком отстреливал их в Финский залив, играл на аккордеоне «Раскинулось море широко», смотрел на Рим. Пред ним простирался Вечный Город. Он неплохо его знал по велогонкам. Вот Foro Romano, [11] Римский форум (ит.). вот Colosseo, [12] Колизей (ит.). а вот Campidoglio. [13] Капитолий (ит.). А вот и Basilica e Piazza di San Pietro, [14] Собор и площадь Святого Петра (ит.). где он наехал на папу римского. Гайдамака заиграл «Интернационал», но его затошнило, он побежал блевать, но как ни корячился, ничего не смог из себя выдавить. Он глотнул еще и заснул с бутылкой водки на унитазе.

Проснулся он от пристального взгляда. Дверь в туалет была открыта. К нему в окно со стороны Финского залива заглядывала черная голова. Ночь стояла белая, голова была черная, курчавая, с желтыми белками глаз, окно находилось на шестом этаже, но Гайдамака не очень-то испугался, потому что решил, что спит, а черная голова ему снится.

— Пошел вон, жидовская морда! — пробормотал Гайдамака во сне.

Нет, он не был антисемитом в прямом смысле слова, но лицо головы (если можно так выразиться) было таким отвратным, что так и просилось на оскорбление, и Гайдамака с тяжелого похмелья пробормотал первое простейшее ругательство, попавшее на язык. Чего только во сне не случается! Потом он глотнул еще, перебрался с унитаза на матрац и опять уснул.

Но не в том дело.

Утром Гайдамака с еще более тяжелого похмелья стал вспоминать и сопоставлять: кто бы это белой ночью в белом венчике из роз, в белой простыне, будто из бани вышел, мог ходить в тумане над водами Финского залива и в его прорубленное окно на шестом этаже заглядывать?

Гайдамака Блока читал, но давно, и до Иисуса Христа додуматься пока не посмел, хотя понял, что его посетил некто божественный, — наверно, папа римский, на которого он наехал. Дальше папы римского религиозная фантазия у Гайдамаки не пошла. И обозвал он папу римского «жидовскою мордою» потому, что папа показался ему похожим на палестинского лидера Ясира Арафата. Папы римские — они тоже архаровцы, потому что сожгли Галилея, так оправдывал себя Гайдамака. Но чем дальше он думал, тем больше понимал, что папе римскому бродить по водам Финского залива — большой нонсенс, и тем больше подкрадывалось к нему страшное подозрение о персонаже Блока из поэмы «Двенадцать».

Гайдамака перепугался до бледности и холодного пота. В самом деле — что же это такое? Он надел видавшую виды велосипедную кепочку с широким козырьком, закинул на плечо свой знаменитый гоночный велосипед «Кольнаго» с дисковыми колесами, крикнул соседке с Люськой, чтоб присмотрели за квартирой, и пустился в велосипедное паломничество из Гуляй-града в Киево-Печерскую лавру к своему знакомому попу-летописцу отцу Павлу, и, приехав, стал осаждать преподобного отца преглупым вопросом: мол, хочу знать, какой национальности был Иисус Христос?

Автор, испытывая стойкую неприязнь к предисловиям (роман еще не прочитан, а его уже объясняют), послесловиям (роман уже прочитан, а его зачем-то объясняют), но, чувствуя необходимость изложить свой взгляд на свой роман и тем самым предупредить недоумения, которые могут возникнуть у просвещенного читателя, решил приводить свои соображения там и так, где и как ему это будет удобно.

Гамилькар свистнул Черчиллю, тот спланировал ему на голову, вцепился в волосы, сложил крылья, и они покинули Офир в поисках Атлантиды, Эльдорадо и Бахчисарайского фонтана. Тут же началась империалистическая война. Империалисты всех стран накинулись друг на друга. Макконнен XII удалился в Эдем. Атлантида была неизвестно где, а Эльдорадо — тем более. Наверно, где-то в Южной Америке. Бахчисарай со своим фонтаном находился в Крыму. Путь к филиалу рая перекрыли германские субмарины, а итальянцы кинули глаз на беззащитную Африку. Пароходик Гамилькара «Лиульта Люс, и» колесил по Средиземному морю под итальянским флагом, потому что Гамилькару, хотя и не любившему итальянцев, пришлось, прикрываясь их флагом, принять участие в империалистической бойне на стороне" Антанты, чтобы под шумок спасти свою родину от итальянского протектората, а самому заделаться офирским РоЬоиуат'ом.

Но сейчас он рвался в Россию, в Крым, в Бахчисарай, на Север, в тундру. Не все ли равно, где искать Эльдорадо? Чем не Крым — Эльдорадо? — хотя здесь чертовски холодно. Гумилев рвался к теплым морям, а Гамилькар — к Северному Ледовитому («Блядовитому», — говорил Гумилев) океану. Но турки закрыли и Босфор, и Дарданеллы и не пропускали Гамилькара в Крым. Он ходил рядом с проливами, пока однажды в неспокойном море рядом с «Лиультой» не всплыла английская подводная лодка, и на мостик вышел сам морской бог Уинстон Черчилль в прорезиненном плаще, в адмиральской фуражке, с сигарой в зубах и с бокалом коньяка в руке.