Роман Карцев - Приснился мне Чаплин...

Конкурс был огромный. Первые два тура я прошел спокойно. Показал пантомиму, прочитал басню, исполнил монолог Жванецкого. На третьем туре мне задали такой этюд: я ночной сторож, который боится шорохов, мышей, комаров. Я решил все это оформить музыкой и сказал пианистке: следите за мной и играйте по состоянию. Когда аккомпаниаторша брала аккорд и смотрела в мою сторону, у нее начиналась истерика… Она хохотала и заражала комиссию. Строгие члены комиссии прикрывали рот рукой, давясь от смеха.

Мне предложили идти на клоунаду, я отказался, в итоге меня в училище вообще не взяли.

Удрученный, я вернулся в Одессу, снова чинил швейные машины и продолжал ходить в «Парнас». Там Миша читал свои новые тексты, все смеялись и шли на работу.

Прошел год, я уже успокоился по поводу цирка. И тут в Одессу приезжает на гастроли Райкин. Все на ушах: как достать билет? Но я попал на все спектакли. А Миша ходил то к Райкину, то к его жене Роме – просил посмотреть наш спектакль «Я иду по Главной улице». С большим трудом, но уговорил.

И вот после спектакля театра Райкина в помещении русского театра, часов в одиннадцать вечера, мы играем для ленинградцев свой спектакль. Помню какие-то смешки, но восторга не было. После спектакля мы спустились в зал, Райкин поблагодарил, сделал несколько замечаний, и все двинулись на выход. По дороге меня остановил конферансье Астахов, который был с Аркадием Исааковичем знаком, и шепотом сказал: «Райкин тебя ждет завтра в одиннадцать в санатории Чкалова. Только никому пока ничего не говори!»

Я тогда не мог предположить, что это перелом в моей судьбе, что впереди новая жизнь. И когда мы, парнасовцы, пошли прогуляться после показа, меня распирало желание с кем-то поделиться или посоветоваться. Все возбужденно болтали, обсуждали вечер, а я отозвал Мишу и тихо ему сообщил, что завтра меня ждет Райкин. Через несколько минут об этом уже знали все, а к утру – весь город! Родителям я рассказал об этом в час ночи, отец сказал: «Не морочь голову!» А я лежал и думал, думал…

В одиннадцать утра я был у ворот санатория. Все, кто смог, ждали меня на улице. И я пошел на Голгофу. Райкин, Рома и директор театра сидели на веранде и завтракали. Предложили сесть и завели разговор о театре, о предстоящих гастролях, о том о сем, поглядывая на меня и угощая арбузом.

– Сколько вам лет? – спросил директор.

– Двадцать два.

– Вы женаты?

– Нет.

– У вас есть в Ленинграде родственники?

– Нет.

– А как вы смотрите, – сказал Райкин, – если мы вас пригласим в театр?

Я что-то пролепетал, заикаясь.

– А? – переспросил Райкин.

Я говорил так тихо, что меня не было слышно…

– А родители вас отпустят?

– Если не отпустят, – сказал я, – сбегу.

Он кивнул.

– Вот наш директор, он вам все расскажет.

Провожая меня к выходу из санатория, тот сказал, что вопрос решен, но они едут в Румынию на гастроли, и по возвращении в Ленинград я получу официальное приглашение. Он поздравил меня, сказал, что я очень ему понравился, – и я очутился в объятиях друзей.

На следующий день я уволился с работы и стал ждать приглашения. Помню состояние невесомости, ликования, страха: получится ли? Мама гордилась и плакала одновременно – я до этого никуда не уезжал. Папа ходил напряженный и обиженный, что я бросаю такую профессию и еду в никуда, уверял, что у меня ничего не выйдет, но когда ходил по городу, его все поздравляли…

Это было лето шестьдесят второго года. Приглашение все не приходило. Прошел июнь, июль, август, сентябрь, октябрь…

И вот в начале ноября телеграмма: «Приглашаетесь в театр на работу».

Ради этого случая мне сшили в ателье костюм цвета морской волны (это была очень голубая волна), купили черное драповое пальтишко и модельные туфли. С маленьким чемоданчиком меня проводили на поезд. На перроне стояла огромная толпа парнасовцев, родственников, зевак.

Двадцать второго ноября в полдень я сошел на Московском вокзале. В Ленинграде стоял двадцатиградусный мороз, я сразу околел. Я шел по Невскому до улицы Желябова, забегая в магазины и кофейни, чтобы согреться, и весь посиневший вошел в служебный вход Театра эстрады. Было пусто, холодно, неуютно. Я встретил Тамару Кушелевскую, которая с трудом меня узнала; первые ее слова были: «Идиот, зачем ты приехал?»

Я зашел к директору, меня стали оформлять, дали зарплату восемьдесят восемь рублей и тут же пригласили на репетицию. На меня почти не обращали внимания, с трудом вспоминали кто такой. Райкина не было, он в это время был в Западном Берлине, но дал задание вводить меня в избранные миниатюры. Я получил маленький эпизод: два здоровых лба спаивают маленького. Я выпивал – и падал. О, я вспомнил, как падал в Одессе! Но здесь меня быстро одернули: не тяни одеяло на себя.

Приехал Райкин, ласково со мной поздоровался, спросил, что мы успели сделать, – и мы показали ему эту сценку. Ему понравилось, и он посоветовал мне подольше и посмешней падать. Опыт у меня был – что-что, а падать я умел!..

И начались будни. Сначала меня поселили с актером театра Валерой Харитоновым – временно, пока не сниму себе угол. Мы с ним подружились, он вводил меня в курс, помогал, советовал. Это был очень мягкий симпатичный человек. И все равно – снежный, холодный, мрачный Ленинград, я один (еще не было Вити, Миши)…

Потом я снял угол за двадцать пять рублей, а из положенных мне восьмидесяти восьми рублей восемь высчитывали за бездетность, – что оставалось, уже шло на «кутеж». Меня сейчас искренне удивляют люди, которые взахлеб восхищаются той жизнью. И все же я был молод. Ем мало, одежды нет, зато есть театр – театр Райкина: мечта, которая сбылась, а это бывает так редко!

Театральный Ленинград переживал тогда время расцвета. Театр Товстоногова: молодые Юрский, Лавров, Лебедев, Смоктуновский, Борисов, Копелян, Луспекаев, Доронина, Попова, Стржельчик – да разве всех перечислишь… Театр Акимова, театр Пушкина: Симонов, Меркурьев. Глаза разбегались. А музеи, дворцы, мосты!.. И все для меня внове. Поэтому и зарплата, и скромная еда, и клопы в моем углу – все это было неважно. Завтракал за рубль в молочном кафе «Ленинград», обедал в пирожковой на Невском (четыре пирожка и бульон) – и вперед: репетиции, спектакли, Райкин, на которого я смотрел семь лет каждый вечер.

Помню свой первый выход на сцену – в маленькой миниатюре, на сцене Дворца Первой пятилетки. Мне укоротили чей-то костюм, лоснившийся в нескольких местах. Мы, четырнадцать актеров, становились в затылок, выходил Райкин – врач, слушал спину последнего и говорил: «У четвертого сухой плеврит, остальные здоровы». Четвертым был я. У меня дрожали ноги. Я был по-настоящему болен! Хохот, аплодисменты…