Роман Карцев - Приснился мне Чаплин...

И вот мы выехали на гастроли в Среднюю Азию. Ташкент. Июль. Пятьдесят два градуса. Кондиционеров еще не знали, и я стоял под душем весь день и спал в мокрой простыне.

В этой поездке началась моя любовь с Викторией Кассинской, которая тянется до сих пор. Ей было семнадцать, мне двадцать семь. У нее рост метр семьдесят, с каблуками метр семьдесят пять, у меня метр пятьдесят девять и сорок семь кило живого веса. Это было прекрасное время, она была упругой, а я темпераментным. Когда она засыпала, могло случиться что угодно – землетрясение, война, взрывы! Ломали дверь!.. Сейчас она просыпается от шелеста листвы…

Затем был Учкудук, о котором поется в песне про три колодца. Поезд остановился в пустыне. Вокзала нет, автобусами нас повезли в город, где добывают уран, работают заключенные и ученые. В ресторане за ужином пьяные учкудукцы за моей спиной поспорили, кто из них меня прибьет – не понравился я им. Они так спорили, что подрались между собой. Крики, милиция, а я улизнул и с ужасом думал: где Миша, где Витя, где Ленинград?

Неудивительно, что я хотел вернуться в театр. Друзья и некоторые артисты пытались замолвить за меня слово, но Райкин обо мне и слышать не хотел. Все это продолжалось полтора года.

Когда я по приглашению Анатолия Кролла отправился в Тулу работать в его эстрадном оркестре, то, заехав в Москву, пришел на спектакль театра. И там все громко, чтобы Райкин слышал, наперебой восклицали: «Кто к нам пришел!», «Кого мы видим!», «Аркадий Исаакович, смотрите, кто пришел! Угадайте!» – и втолкнули меня в уборную, где гримировался Райкин. Состоялся такой диалог:

– Здравствуйте, Аркадий Исаакович, как здоровье?

– Ничего. Как дела?

– Да так себе. Я тут…

– Ну ладно, мы еще увидимся? Ты на спектакле?

– Да, конечно!

Спектакль прошел, как всегда, успешно. Да и вообще, это был Райкин более современный. Все монологи оттуда – «Дефицит», «Федя-пропагандист», «Изобретатель», «В греческом зале» – стали классикой.

После спектакля я зашел за кулисы, выждал, пока все – гости, друзья – уйдут, и взахлеб стал его благодарить. И когда он меня спросил (по поводу миниатюры, которую мы раньше играли вместе с Витей): – Ну как «Школа»? – я ответил: – Если честно – не то!

– Да? – сказал Райкин. – Посмотрим, как ты ее сыграешь. Подавай заявление и возвращайся, а то мне все уши прожужжали…

И я вернулся в театр, где шел спектакль «Избранное». Райкин с Витей исполняли «Авас», а я стоял за кулисами и нервничал. При всем райкинском таланте, в «Авасе» он играл результат, а не процесс. Но миниатюра была настолько точна, что пользовалась успехом даже и без него, с другими актерами. Потом я играл ее тоже – третьим.

Мы с Витей продолжали набирать репертуар из текстов Жванецкого, за что нам влетало от художественного руководителя. И мы уже втроем стали серьезно подумывать об уходе – о собственном пути.

А пока что Райкин начал нас брать на свои творческие вечера вне театра. Миша читал, мы с Витей играли две-три миниатюры. Так было в Донецке, в Одессе, в Баку.

Все это происходило летом в отпуске. Нам платили по восемь рублей за выступление, а если это был Дворец спорта – то шестнадцать.

В июле мы выступали в Баку. Когда пришли на репетицию, Райкин попросил гонг для отбивки миниатюр. Собралась вся филармония, и по цепочке передавали: «Гонг… гонг… гонг…»

– Зачем? – спросил один.

– Отбивать, – сказал другой.

– Что – отбивную? – сострил третий.

– Отходную, – зло пошутил четвертый.

– Гонг не проблема, – сказал старший, – завтра будет.

Назавтра была репетиция.

– Где гонг? – спросил Райкин.

– Какой гонг?

– Отбивать миниатюры.

– Где гонг?.. – пошло по цепочке.

– А разве не принесли? – спросил главный. – Гонг будет. – И он показал рядом стоявшему подчиненному кулак.

И когда мы пришли вечером на концерт, за кулисами висел огромный гонг, видимо одолженный с военного крейсера. Все показывали на него Аркадию Исааковичу и цокали языком:

– А?! Какой гонг! А?!

– В Армении вы такого не найдете!

Когда все ушли, Райкин всполошился:

– А где колотушка? Чем бить по гонгу?

Собрался консилиум.

– Где колотушка? – спросил главный.

– Какая?

– Которой бьют по гонгу.

– Нам не сказали.

– А что, нужно было сказать?!

– Конечно!

– Так вот я вам говорю!

– Уже поздно, через двадцать минут начало.

– Тогда встань сам и стучи своей башкой, и чтоб все слышали звон!

– Хорошо!

И когда закончилась первая миниатюра, он так шарахнул кулаком по гонгу, что тот сорвался и дал такой звон, после которого Райкин сказал:

– Все! Больше не надо, вы отбили сразу все миниатюры!

Это были прекрасные вечера. Райкин вне театра был совершенно другим. И мы могли с ним общаться в другой обстановке.

Миша получил в Ленинграде однокомнатную квартиру на улице Генерала Симоняна, а я восемнадцатиметровую комнату в двухкомнатной – в этом же доме. Мой сосед Кавно был в театре радиоинженером. Ночами он курил и слушал (правда, тихо) свои пластинки, которых у него была масса. Витя, женатый и с ребенком, ждал двух– или трехкомнатную. В это время (а может, и раньше – точно не помню) Райкин уволил группу пантомимы Гри-Гура за самовольные выступления и пригрозил нам: «Вас ждет та же участь!» Мы притихли.

Миша был уволен за самовольное чтение своих текстов во Дворце искусств и еще где-то. Готовилась акция и против нас. Но тут подоспела поездка в Польшу. Нас взяли скрепя сердце.

В Варшаве у нас была уйма денег: во-первых, зарплата, во-вторых, там можно было менять сколько хочешь. К нам примкнул Ваня Дыховичный, молодой красавец, с кучей денег и жаждой приключений. Мы жили в огромной гостинице – одной из сталинских высоток. Напротив располагался Дом актера, куда мы часто ходили, общались, выпивали, а в основном угощали польских артисток.

Гастроли проходили успешно, наш «Авас» пользовался успехом, особенно у женщин, с которыми мы водились открыто, – это жутко раздражало весь театр, и поползли шепотки. Мы выступали еще в нескольких городах, были встречи с актерами, которые заканчивались уходом с компанией и паненками. Раздражение нарастало, и на обратном пути нас вызвал в купе директор и заявил: «Подавайте заявление об уходе!» – «Как, сейчас?» – «По приезде». Мы были ошарашены: ждали всего, но не этого. А квартиру Вите?!

Вернулись в Ленинград, продолжаем работать. Тишина, нас не увольняют, но и квартиру Вите не дают. Я психую: надо уходить!

В это время нас приглашают в Одессу, мы строим планы. Райкин не обращает на нас внимания, и это признак бури.

И вот в театре вывесили квартирный список: Вите была предложена двадцатиметровая комната в коммуналке. Он обиделся. И одним пальцем на Мишиной машинке отстучал заявление об уходе по собственному желанию. Заявление это вызвало бурю негодования и было подписано моментально.