Габриэль Шевалье - Клошмерль

И Кюдуан, который всегда был туповат, тоже явился, со своим запоздалым возмущением. А потом сошлись Ламолир, Маниган, Пуапанель, Машавуан, Бивак, Бродекен, Туминьон, Фонсимань, Благо и все прочие, вплоть до поганца Жиродо. Они сошлись, чтобы порешить, каким манером можно поправить всю эту историю, уже очень скверную, перво-наперво, для Татава (ведь его уже было не оживить), а потом для Адели с Артюром и всех остальных, которым надо было долго лечиться и лежать в постели, чтобы их здоровье стало таким, как прежде. В конце концов, послушали совета Мурая, сказавшего, что могут быть осложнения, а то и операции, и раненых лучше всего отправить в Вильфранш. Предупредили по телефону тамошнюю больницу, потом погрузили раненых в автомобили, чтобы быстренько и без толчков отвести их в Вильфранш. А сам Мурай предоставил свой автомобиль Адели, за которую больше всего опасался. При этом он сказал, что с неё нельзя спускать глаз, потому как она может истечь кровью. И таким манером к четырём часам вечера из Клошмерля были вывезены все раненые, кроме Тафарделя. Его шишка уже почернела, но он продолжал усердно строчить в своём блокноте, чтоб потом в отместку послать в газеты статьи. Он метал громы и молнии и грозился разнести правительство в пух и прах из-за того, что по поповской указке убили Татава, ранили Адель и отдубасили его самого. Эта штука дошла до парламента и наделала там ужасного переполоху. Так что образование, достанься оно даже последнему остолопу – вещь серьёзная и может завести далеко.

После того как раненых отправили в Вильфранш, клошмерляне долго не могли опомниться от того, что произошло. Всю эту заваруху можно было объяснить только непомерной людской глупостью, а она, если хорошенько вдуматься, – самая зловредная из людских болезней. Укокошить Татава и поранить ещё десяток людей только потому, что Артюр сделался рогачом, – ведь такую штуку никак не согласуешь со здравым смыслом, если даже всё это объяснять оскорблённой честью, и потом, согласитесь, сударь, что совсем неразумно помещать часть в этаком местечке. Если бы каждый раз, как появлялся новый рогоносец, дело кончалось кровопролитием, так людям только и оставалось бы, что собрать пожитки и побыстрее прикрыть всю эту лавочку. Ведь это сделало бы жизнь почти непереносимой. Удовольствие, которое получаешь от бабских ляжек, может, и есть самое первейшее удовольствие на земле, но господу богу надо бы так всё устроить, чтобы мы получали это удовольствие от какого-нибудь другого места. Разве я неправильно рассуждаю?

Чтобы покончить с этой историей, я должен вам рассказать, как заварилась 19 сентября вся эта каша. Всё вышло из-за анонимного письма, которое Артюр Торбайон получил поутру: в нём было сказано, что Адель забавляется с капитаном Тардиво. А ведь когда узнаёшь что-нибудь в таком духе, так сразу же начинаешь вспоминать про многое другое. Так получилось и с Артюром; он задумался насчёт странного поведения Адели с тех пор, как в город вошли солдаты. Ревность сразу же открыла ему глаза. Парочка ничего не подозревала и продолжала без стеснения свою игру, а Артюр, ничего им не сказавши, пожелал получить полную уверенность и стал наблюдать за ними из-за дверей чёрного хода. Когда он увидел, что Адель трётся о Тардиво и втихомолку беседует с ним, он сразу перестал сомневаться. Тут-то его и одолела ярость, и он кинулся на улицу к Тардиво и стал его лупить по физиономии, а рука у него, можете мне поверить, была тяжёлая. А часовой, стоявший напротив, с перепугу пальнул из ружья и поранил Адель. А другой часовой не сумел одолеть Артюра, который был силён, как турок, и всадил в него штык. А все клошмерляне, кто был неподалёку, пришли в бешенство, увидевши, что Адель подстрелили, а Артюр получил рану в добавление к рогам, которые ему наставил подлый чужак. Они решили расквитаться с солдатами и принялись их колошматить вовсю. С этого-то и началось сражение. А разобрались во всём куда позднее.

Кто послал анонимку, узнали только потом: особа, которая её состряпала, укатила накануне в Вильфранш, и на конверте стоял штамп Вильфранша. То была, конечно же, Пютешка, ведь я заметил, как она шпионила в Фон-Муссю. Это от неё пошли все наши беды, так же как из-за неё заварилась вся эта история с писсуаром. Она просто-напросто не могла жить и не пакостить. Я всегда считал, что религия делает из стервы ещё большую стерву. Да, Пютешка была отменной гадиной, сущей филлоксерой нашего города.

– В вашей истории, мосье Босолей, меня удивляет одно обстоятельство. Как могло получиться, что у солдат оказались патроны?

– Вы слишком многого от меня хотите, сударь. Может, это потому, что Тардиво, желая придать себе побольше важности, объявил осадное положение, как они называют эту штуку в армии, и я ходил с барабаном по всему городу и зачитывал его приказ. А может, потому, что в его отряде колониальных войск было немало разбойников, и к тому же все они были тайными браконьерами. А может, также и потому, что в первые годы после войны в армии был сущий хаос. Тут, наверно, было всего понемножку. Ясно только, что нашлось несколько пуль, и одной из них было вполне достаточно, чтобы поранить Адель, а другой, чтобы пробуравить шкуру Татаву. И потом, надо сказать, что солдаты уж очень неосторожно перепивались Божоле. А в наших местах – коварное винцо: кто к нему не привык, тот сразу дуреет. Честно говоря, этот отряд не успевал протрезвляться между двумя выпивками. Вот, пожалуй, лучшее объяснение, которое только можно дать этой драматической и по сути дела нелепой истории. Так что тут можно вывести общее правило: в людских бедствиях разум чаще всего ни при чём.

Как только раненые покинули Клошмерль, Эрнест Тафардель, обезумевший от ярости, кинулся на почту, чтобы связаться по прямому проводу с местными корреспондентами парижской прессы. Последние, в свою очередь, спешно передали по телефону в Париж умопомрачительную корреспонденцию нашего учителя. И эта корреспонденция, в почти не разбавленном виде, появилась в вечерних выпусках столичных газет. Драматические события в Клошмерле, сильно преувеличенные личными антипатиями Тафарделя, повергли в остолбенение кабинет министра и особенно Алексиса Лювла, который чувствовал себя ответственным за события в Клошмерле, тем более что он временно заменял премьер-министра.

Председатель Совета министров вместе с министром иностранных дел и внушительной свитой экспертов пребывал в это время в Женеве, где представлял Францию на конференции по разоружению.

Открытие конференции сопровождалось самыми счастливыми знамениями, ибо все нации, малые и великие, изъявляли готовность разоружиться и сознавали, что разоружение значительно умерит страдания человечества. Для того чтобы выработать пункты плана всеобщего разоружения, оставалось только согласовать точки зрения, которые, естественно, были самыми разнообразными. Англия заявляла: