Раскас Абель - Записки веселого грешника

Обширные связи отца приносили большую пользу и мне. В его записных книжках имена людей располагались по продуктам питания или ширпотребу. Выглядело это так: «Колбаса – Рабинович. Ондатровая шапка – Шапиро. Икра – Финкельштейн».

Папа был гурманом, и этим пользовались повара в кафе «Неринга». Каждый раз, когда отец там появлялся, они хватали его и тащили на кухню: консультировались, как безопасно воровать. Он их обучал и выходил оттуда с огромными сумками, в которых были разные деликатесы.

Еще отец славился своей неудержимой любовью к женщинам, о чем в семье знал только я. Но семью отец тоже очень любил. Он требовал, чтобы в субботу все собирались дома за обеденным столом, и этот обычай для него был очень важен. Он часто приглашал маму в ресторан, но она была занята домом и детьми всегда отказывалась, и тогда он шел один.

Моя мать родилась в бедной, очень религиозной многодетной семье, в которой было еще семь братьев. Отец уехал на раввинатские курсы повышения квалификации в Америку, где и умер. Семья матери жила в Мемеле, который тогда принадлежал Германии, а теперь стал Клайпедой, третьим по величине городом Литвы. Несмотря на сиротство, все братья добились в жизни больших успехов на разных поприщах.

Мама же закончила учительский колледж и какие-то бухгалтерские курсы и всегда очень хорошо разбиралась в финансовых вопросах.

Мать занималась фигурным катанием и встретила моего отца во время соревнований. Ее будущий муж был веселым, остроумным и богатым человеком. Он пригласил ее на чашку кофе, но, к его удивлению, мама отказалась от угощения и расплатилась сама. Отцу это было очень неприятно, и сколько он ни ухаживал за ней, ему никогда не удавалось заплатить за них двоих. Но однажды в кафе его желание осуществилось, когда он спросил, какое пирожное моя мама хочет, а та ответила, что точно не знает. Тогда он купил весь поднос пирожных, продемонстрировав щедрость и благородство, против которых женскому сердцу трудно было устоять.

Они поженились. Когда мне исполнилось два месяца, отец, чтобы стать советским адвокатом, должен был сдать экзамен по марксизму-ленинизму. Для этого необходимо было сначала отправиться на специальные курсы в Вильнюс, а мы жили в Каунасе. В это время Гитлер внезапно захватил Каунас, и всех евреев заставили переселиться в специальную зону. Никто тогда, конечно, не предполагал, что их готовятся истребить, и гетто рассматривалось как временное явление.

Мой отец, по-видимому, быстро сообразил, что гетто не станет безопасным местом для евреев. Он занимался уголовными преступлениями, и через свои связи в криминальном мире отец передал просьбу вызволить нас из гетто любыми путями. Литовские уголовники сразу записались к немцам в полицаи, поскольку им разрешалось снимать золотые изделия с расстрелянных узников. Отец сообщил им, где в нашем доме спрятаны ценности.

И благодарные клиенты, которых он всю жизнь выручал в буржуазной Литве, не подвергаясь большому риску, отработали свой долг. Мне дали снотворное и вынесли в чемодане. Моя мать совершенно не походила на еврейку, и ее увели вместе с тифозной белорусской семьей, которую хотели выкинуть из гетто из-за опасения эпидемии. Нас поселили с какой-то литовской семьей, а оттуда окольными путями переправили в Белоруссию. Там нас встретил отец, уже завербованный в 16-ю литовскую дивизию, в которой он стал юридическим советником.

Мы провели вместе не более двух дней, и отец сразу же отправил нас в советский тыл вместе с другими женами офицеров и их детьми. Мама рассказывала, что всю дорогу нас обстреливали.

Прожить стало трудно, денег не было, и мать начала продавать взятые с собой вещи: немецкие рубашки, белье, которые на остановках с удовольствием покупали русские женщины. Когда поезд стоял на станции, мама по вечерам наблюдала через окно за русскими девушками, которые отправлялись на танцы в ее белье и одежде. Видеть это было и смешно, и горько.

Постепенно мы добрались до Средней Азии. Во Фрунзе мы жили в каком-то совершенно открытом бараке без крыши. Мать говорила по-немецки, по-литовски, на иврите, но совершенно не знала русского языка, что создавало большие трудности, и окружающие не понимали, кто она такая. Киргизы часто называли ее «немецкая овчарка» – они не понимали, что она еврейка. Она была очень трудолюбива, стирала белье в ледяной воде арыков, продала все, что у нас было. Свою каракулевую шубу обменяла на буханку хлеба и кило помидоров: голод нивелирует все ценности.

Продавая на местном базаре остатки своих вещей, мама встретила пожилого человека, говорившего по-немецки. Узнав, что она знакома с бухгалтерией, он предложил прийти к нему на фабрику: возможно, найдется для нее работа. Мать посетила его, они долго разговаривали, и ее новый знакомый убедился, что она хорошо разбирается в капиталистической бухгалтерии, но не знает тонкостей советской. После некоторых пояснений оказалось, что советская бухгалтерия намного проще и примитивней, и вскоре моя мать была принята на работу на секретный завод!

Секретность его состояла в том, что он выпекал хлеб. О лучшей работе невозможно было и мечтать, потому что, помимо зарплаты, каждому сотруднику выдавали в день двести граммов хлеба, которые можно было съедать только на территории завода. Мать попросила лишь освобождать ее от работы в субботу. Для советского руководства завода эта просьба прозвучала, как разорвавшаяся бомба, но главный бухгалтер, тоже еврей, понял ситуацию и каким-то образом выбил для матери разрешение вместо субботы работать в воскресенье.

Когда мне исполнилось года четыре, меня подобрал пятнадцатилетний парень, сын боевого генерала, росший без матери, на попечении адъютанта его отца. Парень жил в огромном доме и получал большие продуктовые посылки, видимо, от отца. Моему пятнадцатилетнему приятелю нравилось, что я был довольно смелым, хулиганистым и при этом очень исполнительным. А я, получая от него всевозможные подарки и еду, выполнял разные его поручения. Он мог дать мне билет в театр или кино, куда он тоже шел. Билет был уже надорванный, и меня, конечно, не пускали, а я устраивал скандал, считая, что билет – годный. Его это развлекало, и он меня поощрял.

Или говорил: «Видишь, киргизы везут на тележке урюк и изюм на базар. Вот тебе бритва, ты подкрадись и разрежь мешок, а мы будем сзади смотреть, как из него все посыплется». Вот такие вещи я для него вытворял, а он покатывался со смеху и всегда одаривал меня гостинцами.

Однажды он увидел киргиза верхом на осле, с натренированным для охоты орлом на плече. Мой приятель дал мне рогатку и пообещал хорошую плату, если я из нее попаду в орла. Я прицелился, выпустил камень, но попал не в орла, а в киргиза. Мы быстро убежали, и за мои заслуги этот приятель дал мне огромного малосоленого лосося, за которого на базаре можно было, наверное, получить десяток шуб.