Раскас Абель - Записки веселого грешника

Когда я принес эту рыбину домой, мама ужасно испугалась. «Выбрось ее немедленно», – потребовала она, думая, что нас хотят отравить, и выбросила мой трофей. С тех пор я без особого удовольствия ем лосося и никогда не заказываю в японских ресторанах суши с этой рыбой.

Довольно часто мать приводила меня на хлебозавод, где она работала, и я, игривый светловолосый мальчик, конечно, вызывал умиление у работниц. Многие из них были одинокими, бездетными, вдовыми.

Однажды я назвал блядью заместителя главного бухгалтера, которая со мной заигрывала. Моя мать таких слов не знала, но увидела слезы своей сотрудницы, которую она уважала и любила. У этой женщины на фронте погиб муж, она была честнейшей и порядочнейшей во всех отношениях, и мое слово ее глубоко оскорбило.

Моей матери долго объясняли, что я сказал, и в конце концов она поняла, насколько сильно я оскорбил эту женщину. Когда все успокоились, меня, естественно, простили по малолетству, и в конце дня работницы даже решили не есть свою пайку хлеба, а отдать моей матери. Хлеб во время войны был самым дорогим продуктом. Мама взяла эту горячую буханку и, сознавая, что идет на огромный риск, спрятала ее на мне и пошла через проходную. Но я был нетерпеливым ребенком и в самый ответственный момент, стоя в проходной, начал кричать: «Мама, вытащи хлеб, он очень горячий! Мне больно!»

Трудно передать, что было в этот миг с моей матерью. Она с отчаянием и надеждой смотрела на сторожа: если бы он ее задержал, ей бы грозило не менее трех лет тюрьмы. Но сторож, который сам опешил от происходящего, посмотрел по сторонам и, убедившись, что никто не слышал моего крика, скомандовал: «Проходите, что задерживаетесь?» Мама никогда потом не могла забыть этот момент и доброту, проявленную русским человеком.

Она вообще всегда вспоминала доброту русских людей, встреченных ею за годы войны. Однажды совершенно чужая русская женщина отдала ей половину своей пайки, поделившись драгоценным хлебом. Когда отец вернулся с войны, мы взяли эту женщину в наш дом, и она прожила с нами долгие годы.

Мой отец часто повторял: «Не важно, сколько стоит то, что тебе дал человек в трудную минуту. Важно, что он отдал тебе половину того, что у него было». Я горжусь своей семьей за то, что мы всегда сторицей отвечали добром на добро. Моя мать любила повторять на идише: «Лучше давать, чем просить», и я всегда следовал этому правилу.

В сорок четвертом году мой отец демобилизовался. Как-то во дворе он увидел, что я дерусь с каким-то мальчиком, и тот сильно дубасит меня. Оказалось, что это был карлик, а я не мог понять, что это взрослый мужчина, и тот просто-напросто избивал меня. Разъяренный отец сильно врезал ему портфелем, и, как мне показалось, буквально вогнал карлика в землю. Тот мгновенно исчез.

А отец зашел домой, схватил меня и моментально потащил на базар. Я был худым и довольно голодным, и он насильно совал мне в рот сметану и разные другие продукты: ему хотелось, чтобы я стал сильным за один день.

Поскольку отец прекрасно говорил по-русски, после войны его взяли на работу в качестве заместителя директора Фрунзенского драматического театра, где он проработал целый год. Не знаю, было ли это доходное место. Думаю, что нет, но должность была престижной, и там он познакомился с половиной города. Смутно помню, как театр ездил на гастроли в город Пржевальск, и отец брал меня с собой.

После войны, я думаю, единственный оставшийся в живых из всей многочисленной родни, его двоюродный брат Хона Гольдберг пригласил нас обратно в Литву. Это был довольно интересный человек: врач в буржуазной Литве при президенте Сметоне, он стал личным врачом президента Снечкуса в советской Литве. Профессия врача всегда пользуется спросом, независимо от политической ситуации. Особой помощи он нам оказать не мог, но достаточно того, что мы у них прожили какое-то время. Вскоре отцу дали довольно большое жилье в коммуналке, расположенной в самом центре города, напротив Театра оперы и балета.

В это время театр отстраивали пленные немцы, и они часто заходили в наш дом, просили хлеба и воды. Моя мать без особого желания впускала их. Однажды, вспомнив, что они убили всю ее семью, она даже плюнула в лицо какому-то гансу. Кроме двоюродного дяди по отцу, у меня не было никаких родственников. Всех уничтожили фашисты. Литва вообще пострадала больше других советских республик, поэтому я был не одинок в своем горе.

Совсем недавно я узнал, что был одним из восьми еврейских детей, которым удалось спастись из гетто Каунаса.

В Литве мой отец работал адвокатом, и со мной любили дружить все приблатненные в надежде на то, что в случае какой-то неприятности он, в то время уже довольно известный специалист в криминальных делах, им поможет. В основном это были местные хулиганы, среди которых авторитетным считалось умение не хорошо учиться, а хорошо драться, постоять за себя. Примером для подражания мне служил парень лет шестнадцати, по кличке Васька-Кот, сирота из детдома, бывший совершенно бесстрашным человеком. Он ходил босиком по снегу, отчаянно дрался и был единственным, кто не боялся конной полиции. И я, преданный дурачок, подавал ему камни, чтобы швырять их в полицейских, и сам стрелял в них из рогатки. Его, естественно, потом арестовали, но вскоре выпустили.

Этот человек, прошедший много детских домов и колоний, жил у какой-то своей дальней тетки. А потом он исчез, но его храбрость, широта души и справедливость сохранились в моей памяти на долгие годы.

Мы, послевоенные дети, росли в мире, где две-три драки в день считались нормой. Для меня, еврея – и довольно гордого еврея, – на пути в школу важно было держать руки свободными, поэтому я никогда не нес портфель сам (для этого рядом всегда была парочка слабеньких приятелей): во-первых, это считалось плохим тоном, а во-вторых, в любой момент на меня мог обрушиться удар (перед которым обычно следовало оскорбление «жид»), и я должен был всегда быть наготове.

Взрослые, особенно поляки, любили натравливать на меня других парней и даже однажды дали одному кастет. Так как до этого я всегда побеждал его, я был уверен, что могу совладать и с кастетом. Поляки подзадоривали: «А вот с этим можешь? А одной рукой можешь?»

Однажды один поляк так его настропалил, что тот ударил меня кастетом в глаз. Шишка была больше моей головы, и дома отец стал допытываться, кто это сделал, но я лишь отмалчивался. Через какие-то свои источники отец узнал, что подстрекателем этой драки был сын нашего дворника, и, конечно, изрядно отлупил парня. Впоследствии тот стал настоящим бандитом и как-то зарезал насмерть человека, нападавшего на него с ножом. Мой отец вызволил его из тюрьмы и помог сбежать в Польшу.