Анатолий Шинкин - Любовь – это да!

Бог, наблюдая нас, уже протер

в недоумении "потылыцу" до лысины

ВОСХИЩЕНИЯ НЕДОСТОИН

Выпивали с соседями, разговаривали застольно. Ванюшкина Надька сказала, восхищаюсь, мол, моряками, летчиками и другими бесстрашными, уходят на свою опасную работу и знают, что могут не вернуться. Ванюшка грудь развернул, приосанился:

–– Рыбу ловлю, охочусь; в лесу, на реке один ночую. Как нечего делать, сгинуть, не вернуться.

–– Молчи уж, – презрительно отмахнулась Надька, – ты всегда возвращаешься.

ЗАВЫСИЛ ПЛАНКУ

Жили в поселке Федор и Мария. Детей у них не было, и Федор всю неистраченную любовь на жену оборачивал: подарки дорогие подносил, варить и стирать пытался, открытки на День рождения и Восьмое марта стихами подписывал, а иной раз и с цветами домой являлся.

Только не в коня корм. Красотка Мария, черноволосая, белотелая, крупная; чем больше ей внимания, тем меньше около себя Федора видеть желала. То шабашку ему подсуропит, чтоб в выходные дома не торчал, то командировку на месяцок, благо около начальства крутилась, организует, и кантуется Федя в неведомых далях по общагам и бытовкам, но домой опять с цветами и сувенирами; такой романтик неисправимый.

Измучилась Мария, да пришла ей в голову отличная идея:

–– Милый, – говорит. – Живем около речки, а летом поплавать не на чем, с природой на другом берегу культурно пообщаться, грибов-ягод собрать, встречным ветром в лицо насладиться и надышаться до упоения. Ты плотник. Сваргань баркас, и будем в знойную пору воду утюжить на зависть соседям.

С тех пор в доме тишь и благодать: муж все вечера после работы проводит в столярке. Шпангоуты режет, строгает шканты, обшивку выводит, шкурочкой наждачной каждую царапинку зачищает, морилочкой рисунок сосновой доски подчеркивает и лаком заботливо на века закрепляет. Не простую плоскодонку строит, а едва не яхту с острым килем и высокими бортами. Домой только поесть-поспать появляется.

Выходила лодка замечательная – высокая, стремительная, с надписью: «Мария» на борту. Хотя критики нашлись и тут: Мишка-пилорамщик, мощный тяжелый парняга, зашел вроде покурить, а на самом деле присмотреться, – русская привычка по поводу и без повода шифроваться, типа, шел мимо, и случайно заглянул, а намерениев и близко не было. Шаркая по бетонным полам валенками в калошах, обошел вокруг яхты-шлюпки-судна и забухтел похмельным басом:

–– Слишком высокая, устойчивости совсем не будет, – отравил словами и ушел, не дослушав объяснений.

К весне посудина была готова. Федор, мобилизовав столяров, дотащил ее до реки и назначил испытания на вечер. В половине шестого собрался весь поселок, включая собак. Общими усилиями столкнули лодку с берега, но стоять на ровном киле она не желала, норовила на бочок прилечь.

–– Борта, парень, завысил, – снова критически загудел пилорамщик. – Надо тяжесть грузить для устойчивости.

–– Я сам в нее сяду, – ответил Федор. – Вот и будет устойчивость.

–– Ну, другое дело, – снасмешничал Мишка. – Ты – это вес!

Федор отвел посудину, придерживая руками, от берега, закинул левую ногу через борт, оттолкнулся правой и…, перекинувшись вместе с лодкой, плюхнулся врастяжку на мелководье.

Народ смеялся до зимы, а у Марии появился повод для развода:

–– Устроил из меня посмешище!

Теперь она живет с Мишкой, бригадиром пилорамщиков. Вместо подарков и цветов иногда тумаки прилетают от сожителя, но ничего – довольна, еще краше стала. Ребенка ждет. И можно ее понять: поэты – мужики не комфортные: от них как от мужей подальше держаться необходимо.

Но и Федя не пропал: недавно стих сочинил и повторял несколько дней "Лодка на речной мели скоро догниет совсем"*. Чувствует, получилось, принес в местную газетку, а там говорят:

–– Есть уже такие стихи, и, даже, песня соответствующая. Автора мы назвать затрудняемся, но раз есть песня, то есть и автор: так всегда бывает.

Другой женщины Федор не хочет: поэты – народ не только внутренне взбалмошный, но и внешне непредсказуемый. Никогда не знаешь, куда их занесет, а "влюбленную без памяти", думаю, воспринимал бы как бремя, еще бы и пить начал: поэту нужен антипод.

Слава богу, не унывает парень, пишет и пишет о покинутой любви, в журналы посылает. Пока не печатают.

* Н.Рубцов "В горнице моей светло"

Живая натура

Вот и надо двигать на рынок лучшее, что у нас есть

Что мы и выставляем с удовольствием через окно, прорубленное в Европы

Леночка радостно взглянула на рисунок, перевела взгляд на оригинал и прикусила губу. Ее "смелый, точный, карандаш", как характеризовали ее манеру письма преподаватели художественной школы, в очередной раз давал сбой. Оригинал теперь смотрел не прямо на пол, а под небольшим углом.

Упорная девочка – украшение курса и надежда Школы Искусств, – стерла рисунок и в шестой раз принялась набрасывать пенис натурщика.

Абсолютно голый Петрович в позе готовящегося метнуть снаряд дискобола изо всех сил напрягал соответствующие мышцы рук, ног и корпуса. В натурщики он попал по протекции. "Поднявшемуся» на ниве ЖКХ другу детства позарез понадобилось устроить в комнатенке, которую Петрович снимал у него, магазин. Выросший при Советской власти Игорь Сергеевич еще не растерял НЗ совести и человечности, и стеснялся выбросить бомжевать на улицу товарища по детским играм. Вызвал в офис и обрисовал ситуацию:

–– У меня есть знакомая творческая дура – красивая женщина, замечательная художница и добрейшей души человек. Ей нужен завхоз, сантехник, электрик, плотник, сторож и дворник, – все в одном лице и на полставки, плюс комната при Школе Искусств, как они это называют, – Игорь Сергеевич весело блеснул лысиной. – Твои вещи уже перевезли.

Петрович грустно усмехнулся:

–– Черт бы вас побрал, – буркнул вместо благодарности и вышел.

По обычаю, увлеченных работой людей, директриса Школы Искусств Изольда Леонидовна, сорокалетняя фигуристая брюнетка, задерживалась допоздна, проверяя работы учеников, составляя планы уроков или работая с документацией. Но однажды перегорела лампочка, и теплый кабинет с портретами художников прошлого на стенах сразу стал неуютным, зябким и жутковатым. В кромешной темноте ожили классики фламандской школы и начали переругиваться с русскими передвижниками, а потом дружно и громко осудили модернистов, кубистов и прочих новаторов. Пабло Пикассо, почему-то по-русски, лениво, снисходительно, небрежно-презрительно отругивался, не выбирая выражения. Изольда Леонидовна в панике схватилась за телефон:

–– Петрович, немедленно вкрутите мне новую лампочку.

Разбуженный звонком Петрович машинально взял из ящика стоваттную лампочку и в тапочках и семейных трусах, зевая и покачиваясь, пошлепал по длинному коридору.