Алексей Мягков - 7 футов над килем

Без очков он утратил значительную долю респектабельности и, если бы не чёрная морская форма и погоны полковника медицинской службы, вовсе бы походил на растолстевшего, жуликоватого торговца. Полковник дослуживал свой срок на спокойной должности в морском училище и был абсолютно убеждён, что все человеческие недуги имеют лишь две причины: распутство и пьянство. К этому выводу его привело постоянное общение с курсантами, которые меж собой прозвали доктора Бациллой.

– Ну, уж это вы хватили, доктор! – усомнился начальник строевого отдела. – Случай-то особый. Как вы это по-научному обозвали – сом… сам…

– Сомнамбулизм, – доктор опять взгромоздил на нос тяжёлые очки, – проще говоря – лунатизм.

– Лунатиков нам только не хватало, – пробормотал начальник СО и посмотрел на командира роты капитана третьего ранга Жучко.

Когда начальник строевого отдела Рукосуев желал продемонстрировать суровость, то глядел на людей особым манером: оставаясь фронтом к собеседнику, поворачивался профилем и скашивал глаза. В молодости какой-то шутник сравнил нос Рукосуева с наполеоновским, и с тех пор подчинённые неоднократно дивились, как это нормальный с виду человек принимает порой эдакие замысловатые позы. Поймав взгляд начальника, Жучко поднялся и встал по стойке “смирно”, сдвинув, по возможности, короткие толстые ноги.

– Сидите, – досадливо махнул Рукосуев. – Я вас не виню… Хотя…

Жучко на всякий случай остался стоять.

Капитан второго ранга Рукосуев не просто любил порядок и дисциплину, но относился к ним трепетно и находил, по собственному признанию, больше поэзии в ярко надраенной бляхе, чем во всём Байроне. Почему досталось именно английскому барду – никто не ведал, но все знали, что мысль капитана второго ранга, отягощённая повседневными заботами, совершала иногда затейливые кульбиты, отчего многие высказывания и поступки его казались простым людям загадочными.

Например, вовсе не был наказан курсант, повиснувший по пьяному делу на чугунной заборной пике, когда возвращался в училище под утро из самовольной отлучки. Остриё прокололо толстое сукно шинели и застряло на спине в складке, не причинив нарушителю ни малейшего вреда. Курсант висел, дрыгая ногами как паяц, плохо понимая, что же с ним приключилось. В это время сыграли подъём, и Рукосуев, выступивший во двор, чтобы лично проверить “организацию проведения утренней гимнастики”, увидел распятую на заборе фигуру. Рукосуев приблизился. Узрев под собой начальника строевого отдела, курсант унял болтанье ног, отдал честь и уверенно, хоть и невнятно, представился.

– Снимите! – приказал Рукосуев подоспевшему наряду и добавил негромко:

“Негодяй! А службу знает!”

Другой же курсант схлопотал лично от Рукосуева кучу нарядов вне очереди и был лишён на месяц увольнения в город за нарушение формы одежды, а именно – за пребывание на лестничной площадке в расстёгнутой шинели и без ремня. Расстёгнутым он оказался потому, что тискал в парадной девицу, а действие это, как всякому известно, приятнее производить, имея на себе минимум амуниции. Курсант, самозабвенно отдавшийся развратному процессу, не подозревал, что особа, подхваченная им на танцах в училище, есть дочка Рукосуева. Папа, спустившийся в пижаме за почтой, обнаружил динамично развивающуюся любовную сцену. Рукосуев на мгновение остолбенел, но тут же пришёл в себя и сделал курсанту замечание за нарушение формы одежды. На дочь, одежда которой тоже была в явном беспорядке, он даже и не взглянул. Узнав в полосатом дядьке начальника строевого отдела, курсант в ужасе завопил и, забыв попросить руки девицы, кинулся вниз, не считая ступеней. Рукосуев повертел в руках оставленную на подоконнике фуражку и в служебной задумчивости поднялся домой, сопровождаемый слезливыми оправданиями дочери.

На следующий день Рукосуев, вызвал охальника, вернул фуражку и наложил взыскание, но о дочери даже не упомянул.

Из рассказанного видно, что начальник СО был человеком цельным и решительным, но сейчас даже он находился в затруднении. Дело было необычным и непонятным: в роте Жучко объявился лунатик. Курсант Тараканов каждую ночь вылезал на широкий карниз пятого этажа и, растопырив руки, совершал длительные прогулки по всему периметру здания. Редкие прохожие, завидев фигуру в тельняшке и длинных чёрных трусах, сначала принимались орать, а сообразив, что это лунатик, бежали в училище и поднимали тревогу. Но вахтенная служба боялась не только втащить Тараканова в окошко, но даже просто окликнуть, опасаясь, что, разбуженный, он непременно шлёпнется об асфальт. Вдоволь нагулявшись, Тараканов возвращался в свою койку и спал сном праведника, а наутро натурально ничего не помнил.

– Вы вот что скажите мне, доктор, – насупился Рукосуев, – вы мне ответьте, лунатик он что – псих?

– Сомнамбулизм вряд ли можно считать психическим заболеванием, – не слишком уверенно доложил Бацилла.

– А эта гадость лечится? – спросил Рукосуев, недовольный уклончивым ответом.

– Радикально, пожалуй, нет, – доктор развёл пухлыми руками.

– Тогда последний вопрос: оно заразное или нет? Я потому спрашиваю, что некоторые курсанты из роты Жучко тоже начинают бродить по карнизам, спускаться по водосточным трубам и сматываться в город, а когда возвращаются, то пытаются пройти через КПП с закрытыми глазами. Это, понятное дело, симулянты, и мы их лечим усиленными строевыми занятиями и нарядами вне очереди, но вдруг среди них уже есть настоящие лунатики, а?

Бацилла вконец перепугался и понёс такую медицинскую ахинею, что даже сам покраснел и осёкся.

– Всё понятно, – вздохнул Рукосуев, – от науки помощи ждать нечего. Придётся самим… От нарядов его освободили? – покосился он на командира роты.

– Так точно. И от всех работ, – кивнул, всё ещё стоявший навытяжку, Жучко. – Кроме того, лично проверяю наличие личного состава роты в ночное время. И хотя момент выхода курсанта Тараканова на карниз зафиксировать не удалось, попутно выявлены некоторые замечания, которые и устранены мною.

Проговорив это, Жучко позволил себе поправить прядь волос, прикрывавшую лысину. Он умел говорить складно и совершенно по-военному.

– Хорошо, – Рукосуев устало потёр морщинистый лоб, – и вот ещё что…

Но досказать он не успел, раздался стук в дверь, и тут же она распахнулась настежь. На пороге стояла красная от возмущения, молодая, симпатичная преподавательница английского языка в узкой кофточке и короткой юбке. За плечо она держала слабо упиравшегося, невысокого, толстенького, по-швейковски простолицего и круглоголового, курсанта, причём юный мореход был в одном ботинке, а другой держал в руке.