Игорь Сотников - Исход. Апокалипсис в шляпе, заместо кролика

– Нет, – говорит Семирамид Петрович, – слишком я забежал вперёд. А жила, была ещё задолго до этого прожитого большую часть своей жизни времени молодая пара, ещё влюблённая друг в друга и не успевшая ещё через бытовые проблемы попортить жизнь друг другу, и познать себя и своего партнёра в ненависти и пренебрежении опять же друг к другу. Где их впереди ждёт и горе и радость в своей дозированной норме, как на то за них рассчитала их судьба, а не они сами, хоть об этом и заявляли во всеуслышание в ЗАГСе, когда там давали клятву на верность друг другу, обещая все эти радости и горе преодолевать всегда вместе, а не как это у них в реальности получится. Где, как оказалось, радость иногда получать по раздельности куда как интересней этой совместной обыденности, которая затирает остроту ощущений, а горе уж такая субстанция, что оно всегда только отдельно в полной мере ощущается и понимается. Но до этого понимания ещё далеко и сейчас говорить не ко времени. – Сделал знаковую оговорку Семирамид Петрович, а Орлов отлично его понял, наполнив по-новому стаканы. После чего они (стаканы) без всякого предисловия приговариваются к своему осушению и Семирамид Петрович, ещё не прожевав колбасную нарезку, пустился дальше в свои объяснения.

– Ну а много ли надо тем людям, кто находится на пути к своему полному счастью, когда ими уже практически ухвачена за крыло птица счастья. Да только самая малость. Новое корыто, по мнению новобрачной. Чтобы тебя, мой милый, всегда по утру ждала чистая одежда. На всё готова новобрачная, чтобы её милый ни в чём не чувствовал недостатка. А то, что она полностью заполнила его жизненные пустоты, не оставляя там места ни для чего больше, то его милая считает, что не нужно так сгущать краски, тем более, как бы ты их не сгущал, всё равно место остаётся для твоего воображения.

Ну а милый милой полностью разделяет её мнение на себя всегда в чистом. Вот только он не полностью её уразумеет в том, что она имеет в виду, так на него демонстративно и вся в себе открыто смотря, когда говорит об этой надобности для их быта.

– А ты подумай милый, куда бы нам было желательней сходить, когда на тебе была бы надета новая и только вчера постиранная сорочка из аглицкой мануфактуры. – Многозначительно так, говорит милая, своей полной открытостью во всём ставя в несколько неловкое положение своего милого, у которого между прочим, есть не только чувства, но и рефлексы на всё это её демонстративное проявление себя. И милый прежде чем подумать об этом, что невероятно сложно сделать, когда твоя милая так сбивает тебя со всякой разумной мысли, увлекая и направляя твою мысль только в одну сторону, подумал о том, что его там, куда направила эта его мысль, будет ждать, и лишь только после этого, путём концентрации мысли, вопросительно ответил. – В кино?

И тут по недовольному лицу милой, в назидательных для милого целях тут же запахнувшей свой халатик, не трудно догадаться о том, как ошибочно рассуждает её милый, приведя свою милую в кино. Куда девушки незамужнего звания, только и водятся на этапе своего ухаживания, а никак после того, как она согласилась сопровождать его в дальнейшей жизни. А дальнейшая, уже совместная жизнь, подразумевает повышение планки заинтересованности в тебе твоей отныне и навсегда супруги. Где она тебя и кино с тобой каждый день и вечер перед собой видит, и ей, чтобы как-то отвлечься от этой обыденности, нужно что-то больше, чем кино. Ну, например, театр. О чём видимо и не подумал её милый. И она его за это не попрекает и само собой прощает, ведь он её милый и такие мелкие разногласия и его не точности её понимания укладываются в эту милость.

– Милый, – искоса посмотрев на милого, говорит милая, приведя его во внимание, – вы, наверное, просто запамятовали о театре. – И ведь точно, и милый и вправду запамятовал о театре, тогда как милая о нём помнит и ему об этом если надо напомнит. Ну а то, что милый о театре так забылся, то для этого есть смягчающие его вину обстоятельства – в их городе нет настоящего театра, а всякая там самодеятельность не может за это высокое искусство считаться. О чём прекрасно знает милый, не раз слышавший в устах своей милой такую категоричность суждения. – А раз их местожительство испытывает такой недостаток искусства, то что же тогда делать? – прямо в лице и во взгляде на милую читается у милого. А милая не так растерянно выглядит, как милый и она явно знает ответ на этот вопрос.

– А мы милый, уедем отсюда туда, где есть театр, куда ты будешь меня водить по выходным в своей пахнущей свежестью рубашке из аглицкой мануфактуры. – Милая в одно предложение, для понимания себя и своего стремления сделать жизнь своего милого привлекательней и интересней, всё расставляет на свои места. И у милого только одно затруднение возникает – его интересует, где и на что они там, в этом городе, где есть театр (а если там есть театр, то и жизнь там не так проста и дешева, как у нас, как я понимаю), будут жить.

А у милой прямо в сердце всё защемило при виде проявления такой заботы и беспокойства об их будущем у её милого. И она, не имея возможности сдержаться от проявления своей чувствительности, приближается к милому, обхватывает его шею горящими от нетерпения близости руками и, уткнувшись в него носиком, глядя глаза в глаза, говорит. – Ух ты какой у меня практичный и заботливый. Я знала за кого шла, выбирая тебя. – На этом моменте у милого и милой одновременно слёзно запотевают глаза и начинает всё в голове кружиться в мыслях. Где последнее, что помнит для себя милый, то это подразумевающие решение слова милой, звучащие из какого-то далека, сквозь шум летящего в темноте поезда, постукивающего колёсами на стыках рельс. – Я устроюсь в театр, а ты по своей части. Так что, поехали?

«Поехали. – Другого ответа и не могло прозвучать в ответ на этот полный доверительности взгляд», – говорит Семирамид Петрович, с такой неоднозначностью во взгляде глядя на Орлова, что тот, соображённый этим уверяющим его в чём-то взглядом, рукой потянулся к бутылке, затем наполнил бокалы и после их в залп осушки, каждый из участников этого разговора взялся за своё.

– Так на чём я остановился? – на этот раз прожёвывая колбасную отрезку вместе с лимоном, Семирамид Петрович начал вести себя несколько дерзновенно, позволяя себе вот такие отступления. А Орлов, имея полное право и возможность напомнить ему о том, что он забывается, ведя себя так с ним на равных, ничего такого не высказывает, а убеждённый его обаянием рассказчика, помыкает собой, заявляя: Поехали.

– Поехали? – с долей удивления переспрашивает Семирамид Петрович, не сразу уразумев, что этим хочет сказать Орлов. А как только он по осоловевшим глазам Орлова понял, а частично догадался о том, насколько отстранён от действительности Орлов, – слабак этот Орликов, – то он, перевалившись через стол, без спроса берёт бутылку, затем из неё добавляет крепости в стаканы и к не возражению со стороны Орлова, на которого ему плевать и только бы посмел он ему возразить, стаканы вновь осушаются. Ну а как только Семирамид Петрович получает этот вдохновляющий его на всякие россказни и поступки толчок, то тут-то они и поехали.