Игорь Киселев - Темь. В поисках истины

– Филистер… – пропыхтел, наконец, Антон. – Круто…

Никитич с подозрением посмотрел на него. Затем с сомнением произнес:

– Ну, может, и ошибся. Филистимлянин?.. Фармазон?…Нет, не то…

– Филистерами, – выдал Антон, – в прошлые века в России благородно называли тупых обывателей, лицемеров и ханж. А откуда вы… знаете это слово? И, кстати, как вас зовут по имени, кроме отчества?

Уважительное отношение к себе Никитич явно ценил. Глаза его изумрудно заискрились и даже как бы увлажнились, а лицо стало напоминать сладкое печеное яблоко, если яблоки бывают волосатыми.

– Ну… – прокряхтел дед – Называй меня уж просто Никитич, да не выкай. Чего там величать… Попозжее познакомимся. А словечко-то? Ну, домовничал я как-то у одного барина… Литератора… В позапрошлом веке по вашему времени… Да речь сейчас не о том. Куда этого-то? – кивнул он на Леху. – Я за тобой явился, не за ним.

Леха сидел, вжавшись в угол, надутый и обиженный.

– Как из ямы вытаскивать, – величаво и скорбно донеслось от него, – так Леха тут как тут. А как приютить бездомного – так обзываются, и еще не по-русски, – после чего последовало трагическое молчание.

– Надо взять, – совестливо сказал Антон. – Он студент. Мне помог.

Никитич тяжко вздохнул:

– Ну, ежели помог… Да еще студент – однако, тоже ушибленный… Пусть уж ночку переночует. Морок вот потом только наводить… – взревевший «Москвич» заглушил его недовольное ворчанье.

Дальнейшее Антону помнилось плохо. Снова – скачка в строптивом агрегате по морозной ночи, мучительная боль в затылке, туман, тина… А потом просто кто-то выключил свет, и Антон блаженно провалился в темное болото.

Пахло свежим сеном. Травами.

Не то чтобы этот запах был неприятен, но непривычен во всяком случае. Общее разноголосье трав было сладковатым, а при ближайшем внюхивании дурманило и вызывало тягучую ломоту во всем теле. Каждая жилка при этом запахе стремилась вытянуться, свиться в спираль, а затем расправиться с новой силой и завиться снова, но уже в другую сторону.

Это было первое – и противоречивое – чувство, с которым Антон снова вплыл в этот мир. Но первая же его естественная попытка потянуться и расправить свившиеся мышцы вызвала такую резкую боль, что он закряхтел и предпочел мирно, с закрытыми глазами, вдумываться в окружающее.

Потом появились звуки. Они были даже многообещающими: позвякивание тарелок, кастрюль и шумное причмокивание – так, словно кто-то со вкусом снимал пробу с только что подоспевшего обеда.

– Не то, чтобы совсем ничего, но кое-что все-таки, – содержательно молвил некто, а затем засопел.

Это явно была воркотня Никитича, благодушие которого, видимо, было вызвано вкусовыми качествами пробуемого блюда.

– Будешь, дедушка, вредничать, добавлю разрыв-траву, – медово прозвучал девичий голос. – Вот тогда – не наешься, пока не лопнешь.

– Не было еще такого, – наставительно ответствовал Никитич, – чтобы домовой… м-ня, м-ня… объелся за обедом, да еще у внучки…

«Так, – отметил отстраненно Антон. – Лопают вкусное. И есть внучка». Настроение его заметно улучшилось.

Правда, ненадолго.

– А вот, говорят, в Азиях, – вмешался в общую гармонию чей-то очень знакомый голос, – вкусно готовят. Это ж надо? Чурки – а в гастрономии знают толк… Тут природа несправедливо распорядилась. Зуб даю.

Конечно же, это был глас отставного скинхеда – авторитетный, нахальный и очень самоуверенный. Не хватало еще, подумал Антон, чтобы он начал внучке свою картинную галерею демонстрировать, козел вшивый. Настроение резко покатилось вниз, словно ртуть в градуснике, и Антон решил демонстративно застонать. Эффект получился ожидаемый.

– Зырьте-ка, наш стукнутый ожил, – удовлетворенно произнес Лехин голос.

– Ой! – трепетно сказала дева.

– Щас замру всех! – грозно отсек Никитич. – Не мешайтесь: пусть Ант в смысл входит.

Помимо сена, в воздухе однозначно запахло чем-то вкусным – так, что заболели слюнные железы. А тут еще на лоб извечным женским жестом легла прохладная, узкая девичья ладошка, и Антон согласился с собой, что пришла пора вернуться в этот мир зрительно.

Распахнутые зеленые глаза, удлиненные так, что чуть ли не заезжали на виски, буйное облако темных, с рыжими искрами волос и ехидный изгиб идеально очерченных губ – все это было столь ошеломительно, что Антон вновь крепко зажмурил глаза и невольно пробормотал: «Чур, чур меня…».

– Еще чего, – недовольно, хотя и мелодично прозвучало над ним. – Дед, неужели я такая страшная, что на меня и смотреть не хочется? Еще и «чуры» кличет…

– Сказано – не тронь! – прогрохотал Никитич. – И прикручивать не смей! Говорено: не в силе он…

– Ему такому месяца три отлеживаться, – ревниво сказал вредный Лехин голос. – Между прочим, у меня как раз и сессия закончится…

– У тебя, обалдуя, – звонко произнесла дева, – сессии по полгода – и все на одном и том же курсе! Обалдуй и есть!

– Ну, вот! – сердито взвыл Никитич. – Деваха, ты когда за говором-то надзирать будешь?

И в комнате засуетились. Антон с интересом вновь открыл глаза и даже приподнял голову.

За старинным громоздким столом, накрытым изумрудной скатертью и уставленным яствами, сидел Леха с отсутствующим видом и пускал слюни. Мягкий свет, падающий из-под огромного зеленого абажура висящей над столом лампы, ненавязчиво подсвечивал его пустые и бессмысленные глаза. Рука с ложкой, которой Леха, видимо, хотел совершить в воздухе изящный пируэт, застыла в совершенно нелепом положении. Возле Лехи суетился Никитич в длинной, ниже колен полотняной рубахе и совершал какие-то замысловатые пассы перед Лехиной физиономией. Напротив стояла зеленоглазая девушка в джинсах и откровенно хихикала.

– Обалдел как есть, обалдуй, – бормотал Никитич. – Так… Щас вспомню… Хара, муру, харя! Ага, оживает.

Леха зашевелился, рука с ложкой брякнулась на стол, в глазах стало появляться осмысленное выражение.

– А чё сессии? – нагло, без перерыва продолжил он. – У нас программа знаешь, какая? Тут тебе и Сервантес, и Пиноккио, и этот… как его… Марадонна! Ты в курсах, какую голову надо иметь?

– Слюни сначала подотри, – сердито молвила девушка и быстро зажала рот ладошкой, боясь, как бы чего опять не вылетело.

«Ну, и куда ты попал? – спросил себя Антон, обозревая странную компанию и почувствовав, наконец, что лежит не просто на диване, а на тюфяке с сеном. – Впрочем, не бьют – уже хорошо».

– Может, вспомнит кто-нибудь о болящем? – прохрипел он. – И расскажет, что происходит?

– Ты полежи, милок, – прочавкал вернувшийся к обеду Никитич. – Горячее, вишь, стынет. Сейчас чаек поспеет, тут мы, не торопясь, все тебе и обскажем. Ты в беспамятстве три дня и три ночи лежал… м-ням, м-ням… Куда тебе торопиться?