Иван Ренанский - Почти как люди

Толик открыл глаза, грустно и как-то даже по-детски похлопал ими, достал откуда-то сигарету, поместил ее в рот.

– Курить хочу,– глухо прокомментировал он.

– Я тебе покурю!– выхватив сигарету из его бледных губ, пригрозил я,– давай, быстро, кости свои бренные собирай, и в себя приходи. Ты хоть помнишь, что у нас сегодня днём?

– Помню,– мрачно подтвердил Толик,– халтура. Детский праздник. Только вот…

И далее последовала затейливая матерная тирада, воспроизводить которую нельзя хотя бы из уважения к детям, коим, собственно, она и адресовалась.

– Но-но!– с фальшивым негодованием прикрикнул я на него,– дети-то чем тебе не угодили? Думай о денежных знаках, которыми их родители проспонсируют наше дальнейшее существование.

– Как сложно ты изъясняешься, аж тошно.

К сожалению, я не сразу сообразил, что это – не образное выражение. А когда, все же, сообразил, то едва успел подсунуть ногой зелёный пластиковый тазик, пылящийся обычно без дела здесь же, под раковиной. Толик с утробным клокотанием перегнулся через край ванны, в таз хлынула вонючая и упругая струя. Теперь замутило уже меня.

– Дети, это хорошо,– освободив желудок от неусвоенного алкоголя и вытерев рот рукой, глубокомысленно изрек Толик,– дети- это наше все.

– Ещё вчера нашим всем были портвейн и лапша быстрого приготовления,– ехидно поправил его я,– не теряй стиля, товарищ, не теряй стиля.

Потом, уже сидя на кухне, обжигаясь горячим кофе, с интересом патологоанатомов изучая лица друг друга и тихонько посмеиваясь, разговорились о насущном.

– Жить нужно в достатке,– говорил Толик,– особенно нам, с нашей тягой ко всему прекрасному, роскошному и аристократичному.

– Верно,– подтвердил я с тоской,– разбогатеть бы…

– Ага, попробуй. Думаешь, так просто? Только соберёшься как следует разбогатеть- то трусы порвутся, то сахар кончится.

– Верно,– я кивнул,– это наш крест. Наше проклятие.

– Наше призвание!– поправил Толик, погрозив пальцем.

– Призвание. Но зато…

На этом "зато" моя мысль забуксовала. Снова вспомнились портвейн, детская площадка, низкое и серое осеннее небо, маленький городок униженных и оскорбленных, квартира, которую приходится делить с чужими, настороженными людьми, долгие вынужденные лишения ради одного-единственного широкого жеста, и этот самый широкий жест, сталкивающий в темную пропасть голодной, угрюмой нищеты…

– Зато,– с трудом продолжил я,– мы нищие, но счастливые.

– Правда иногда бываем нищими и несчастными,– дополнил Толик, видимо, уловив минорную тональность моих раздумий,– хотя это, конечно, случается редко.

– Но никогда,– во что бы то ни стало решив закончить на чем-то бодром и жизнеутверждающем, подытожил я,– никогда мы не бываем богатыми и несчастными!

– Как это верно, коллега, как это верно!

Мы пожали друг другу руки и отправились курить на лестничную клетку.

***

Улица навалилась на меня многотонным сырым грузом- одновременно возросла громкость тошнотворного гула в голове, скрутило живот, зазнобило. Толик, прочитавший все по моему лицу, покорно замер у ближайшей урны, в которую я без колебаний излил остатки вчерашнего праздника вперемешку с недавним завтраком. Закурили.

– Может, не поедем?– с плохо скрываемой надеждой предложил он.

Я только покачал головой.

– Это все от того, что мы вынуждены любыми способами добывать средства к существованию. Ну подумай сам- разве перлись бы мы на какую-то третьесортную халтуру, если бы не нуждались в деньгах? Хрен там. Лежали бы сейчас в теплых кроватях, потягивали бы… ну, скажем виски, и беседовали бы о вечном.

Вместо ответа я жестом предложил продолжить путь.

– Знаешь, в чем наша главная беда?– продолжал вдохновенно вещать Толик, уже спускаясь в метро,– мы чертовски невезучи в финансовых делах. В своей профессии, к примеру, мы-фирмачи, в любви- тем более. А вот что касается денег…

Женщина за толстым и пыльным стеклом смерила меня тяжёлым осуждающим взглядом из-под опухших полуопущенных век, и, будто бы в наказание за все мои прошлые и будущие грехи, несколько минут пересчитывала предложенную ей горсть монет, прежде чем выдать жетон. Какой-то мужчина в военной форме, проходя мимо, ощутимо двинул меня плечом, всем своим видом словно заявляя: " Да у меня такие, как ты, зубными щетками ржавчину с танков соскребают!". Зато в глазах мента, стоящего у турникетов и с отрешенным видом античного мыслителя провожающего взглядом пробегающих мимо людей, я успел заметить теплый, не яркий свет истинно библейского сочувствия к ближнему своему- кажется, исполинская тяжесть выдавшегося утра нас роднила.

– У нас есть талант, есть харизма, есть стиль, в конце концов,– все не унимался Толик,– жаль только, что с финансовой независимостью все обстоит печально.

– Да что ты разнылся,– все-таки не выдержал я, когда эскалатор потащил нас вниз,– мы с тобой талантливые, молодые, здоровые, красивые, но без денег. А где-то там, на другом конце земли, или даже в параллельной вселенной, живут два старых, больных, никчемных урода, у которых, тем не менее, есть куча бабла. И кому, скажи, повезло больше- нам, или им?

– А ты молодец!– Толик с уважением кивнул,– понимаешь, однако!

В вагоне он сразу уселся на удачно освободившееся место, и задремал, меня же плотно прижали к холодному и шершавому поручню, отчего вновь дали знать о себе рвотные позывы. Я представил, какая зона отчуждения образуется вокруг меня даже в этом вроде бы битком набитом вагоне, взбреди мне в голову опорожнить желудок прямо здесь и сейчас, и улыбнулся. За стеклами створчатых дверей проносилась мимо грохочущая темнота, и на ее фоне дрожало мое мутное, зыбкое отражение- долговязый субъект в распахнутом пальто и капюшоне, закрывающем пол лица, положивший подбородок на руки, а руки на верхушку ободранного черного футляра. Красавец, нечего сказать. Таким бы детей пугать…

На каждой ненужной станции меня плотной, многолицей людской струёй выбрасывало на перрон, после чего я с трудом протискивался обратно в вагон, и лишь на нужной станции поток хлынул не изнутри, а наоборот, внутрь, и я вынужден был прокладывать себе путь к свободе, неуклюже работая локтями, словно пловец, изо всех сил гребущий против течения. Толик же преспокойно двигался за мной по проторенной колее.

Оказавшись на улице, мы снова закурили.

Кругом- пяти и шестиэтажные панельные хрущебы, несколько ларьков, где на вертелах висят груды чего-то бурого, съестного, истекающего жиром, ещё какие-то неясного назначения деревянные будки… К одному из ларьков подкатил роскошный черный мерседес с тонированными стеклами, из его кожаного, пропахшего дорогим парфюмом нутра вылез некто в строгом костюме и при галстуке, тут же негромко, но властно потребовавший у смуглого и сонного продавца кебаб.