Андрей Дробот - Эффект безмолвия

– Я не готов решить вашу просьбу сиюминутно. Мы рассмотрим ее в обычном порядке. Обращайтесь к такому-то.

Этим обычно дело и заканчивалось, но внезапно Хамовский услышал в монотонном говоре правдоискателя слова, интересовавшие его лично.

–… я же и говорю, что деньги за объявления берут, а чеки не дают. Наверняка себе в карман.

– Что?! – возмущенно спросил Хамовский. – Крадут бюджетные деньги?

– Похоже, – ответил хромоногий. – По тридцать рублей за слово, получается сумма.

– Пишите заявление, – прервал Хамовский.

Пока хромоногий правдоискатель крутил ручкой по бумаге, Хамовский включил телевизор и канал с бегущей строкой, посчитал количество объявлений в минуту, принялся суммировать и умножать. Считать он умел, поскольку имел большой опыт в присваивании денег, знал приличествующие размахи воровства, но когда завершил расчеты, то испытал потрясение, какое испытывает при потерях свинья-копилка. Куплин брал слишком много для того, чтобы брать, не делясь с ним – с главой города.

– Не для того куплен, не для того, – зло проговорил Хамовский.

– Что, что? – переспросил хромоногий.

– Можете идти. Таких не покупаем, – отмахнулся Хамовский. – Заявление оставьте.

На следующее утро Хамовский пригласил к себе самых преданных своих соглядатаев и выдумщиков подлостей: своего заместителя по кадровой и прочей политике Лизадкова, пресс-секретаря Бредятина и редактора муниципальной газеты Квашнякова и поручил им собрать на Куплина компромат, чтобы при нужде расстаться с главным редактором телерадиокомпании, было чем принудить его уволиться по собственному желанию.

«Подарок – это часть дарящего, а не недостающее для одариваемого».

Лес, начинавшийся за кольцевой дорогой, освещался случайно и скупо. Темные лапы сосновых ветвей клонились к земле под тяжестью снега. Ветра не было совершенно, но мороз сполна возмещал его отсутствие. По многолетним наблюдениям Алика, журналиста из газеты маленького нефтяного города, его обмороженные уши мерзли при минус десяти, его обмороженный нос мерз при минус двадцати – сегодня, за четыре часа до Нового года мерзло все, даже пальцы в теплых овчинных рукавицах.

За кольцевой дорогой путь к лесу преграждал только заборчик, протянутый по приказу Хамовского. Этими заборчиками в маленьком нефтяном городе были обнесены все газоны и посадки деревьев. Их установка объяснялась жителям, как предохранительная – от вытаптывания и порчи насаждений. СМИ положили немало сил, расхваливая эту затею. Но суть этого заборчика была в ином: каждый грамм его списанных стальных труб, покрытых дешевой краской, стоил для бюджета не меньше грамма золота, большая часть которого осела в карманах Хамовского.

Ходили слухи, что горожане иногда напильником или пилками по металлу пробовали заборчик, в поисках золотого звена, проскользнувшего мимо Хамовского, ползли слухи о счастливчиках, которые находили золотишко, но Алик считал это пустыми россказнями. Он остановился перед заборчиком и бросил ищущий взгляд на ряд пятиэтажек, стоявших по другую сторону дороги, точно крепостная стена, отделяющая хантыйскую сказку от нефтяной были.

За самостийную рубку елок полагался штраф. Вдоль домов и у пристроенного к ним магазина спешащими перекатипольными тенями витала суета. За цельностью леса на беглый взгляд Алика никто не следил. Мимо проехала машина, обдав его обжигающим холодом. Алик, прикрыв рукавицей нос, перескочил препятствие и по колени утонул в снегу.

Снег вздымался волнами и замирал, он почти бесшумно сминался, и только когда подошва достигала почвы, издавал короткий сдавленный выдох, точно под ногой сминался неведомый науке подснежный жук. Позади Алика оставались две борозды на поверхности потревоженной им снежной целины: одна – от него самого, вторая – от пакета, в котором лежали короткая ножовка и топорик для разделки мяса.

***

Дома, после работы в последний день года сразу за входной дверью его встретили дети и Марина, его нынешняя жена, с которой они сошлись после долгой разлуки и забыли все плохое, что их разделило, но увидев, что он без елки, дети грустно исчезли в своей комнате, а Марина – на кухне.

Алик натянул дырявые, но плотные джинсы, крытый крепкой черной тканью овчинный полушубок, высокие ботинки, собачью шапку, которая иногда служила постелью для домашней кошки, взял инструмент и вышел за дверь.

***

Обычно воздух в тайге возле дороги наполнялся волшебным сумеречным сиянием. Чистый белый снег, устилавший весь лес, разносил свет придорожных фонарей так далеко, как удавалось углубиться взгляду. Но сейчас придорожные фонари молчали, темнота с каждым шагом усиливалась, и сосны, словно чувствуя припасенные в пакете опасные инструменты, располагали ветви на уровне глаз Алика. Иголки на ветках ощеривались, будто жадные острия вилок, и жаждали ослепить. Алик не раз уклонялся от них, отбивался, если ветки хватали за шапку, а иногда и благодарил господа за очки, в которые упирались иглы.

«Вот и люди как эти стволы – одни крепкие и создают обширную крону, другие худосочные и дают жалкие ветви, но и те, и другие в конце жизни не годятся ни на что иное, как на дрова, – размышлял Алик, углубляясь в тайгу. – Куда мы сами-то идем? Разве ради добычи денег и пропитания мы родились, разве ради облагораживания жилища и ублажения инстинктов? Ты чувствуешь, как этот северный лес чистит тебя от мыслей мира, оставшегося по ту сторону дороги, как все величие природы противится суетному? Зачем дается это противопоставление, не для того ли, чтобы увлечь, чтобы отвлечь от собственных обид и мелких стремлений, вроде температуры на экране телевизора и сломанного крана в ванной? Что хочет тот, кто нас сюда определил?»

Вопросы звучали в голове, как звук телевизора в пустой квартире, тьма впереди уплотнялась, заливая лес так, что отдельные деревья были уже не видны, они объединялись в стайки, тучи, а то и стену. Дальше идти было бессмысленно: ночь стирала разницу между слепцом и зрячим. Алик обошел ближайшую стайку деревьев, по высоте – не более чем сосновых детей, так, чтобы видеть их на просвет. Одинокий магазинный фонарь замелькал, разрезаемый сосновыми иглами и ветками, а то и вовсе гасимый сосновыми стволами, и в этом нетвердом свете Алик разглядел вполне приличную сосенку.

«Любая жизнь есть путь к смерти, – опять заговорил телевизор в голове Алика, когда тот принялся пилить сосенку. – Каждый живой организм инстинктивно исполняет свое предназначение. И беда человека в том, что он способен отказаться от предназначения, потерять к нему интерес, а затем заблудиться в поисках смысла жизни».