Франсуа Шаму - Футбольная сказочка 2012: Матч эры за Грааль

– Нравится – не нравится… Ерунда все это. Виды, конечно, были. Девчонка она знатная. Поэтому ее сюда и приглашал, но сейчас ни на что не претендую.

– Точно?

– Да брось, Волк…

– Но вчера ты слюни пустил.

– Да я просто восхищался. Ты смотришь на фотку красивой девахи и говоришь – красивая. Это нормально! Но никаких планов. Чтобы мы еще из-за этого душить друг друга начали, как вчера… Но и тебе тоже не советую.

– Что не советуешь?

– Да планы строить не советую.

– Почему?

– У нее что-то такое есть за душой.

– У каждого есть.

– Нет, ты не понял. У нее там второе дно. А, может, там не одно, а сразу несколько. Чую я. Там коварство есть, задняя мысль, то-се, пятое-десятое. Она не просто так приехала сюда – она с умыслом. У нее чего-то за душой такое было… прям не знаю что.

– А мне не важно.

– Она погубить может, Волк. Я чую нутром, а нутро у меня чувствительное, ты знаешь. Чую – и не про тебя она. И не про меня.

– Кайлин?

– Да нет. Она его просто на поводке держит. Там ничего нет. Сто процентов. У нее какой-то совсем другой интерес. Но серьезный. Такой… – Соха попытался, размахивая руками, выразить объем этого интереса, но не смог, потому что вокруг было слишком людно и он боялся кого-нибудь задеть.

До начала новой эры лучше не проверять людей на терпимость – так и на дуэль можно нарваться, учитывая то, как выглядели окружающие.

Толчея в центре Зальцбурга возникла невообразимая. Друзья окончательно переквалифицировались в разряд белых ворон, потому что кругом были ряженые и маски, маски, маски. Народ подтягивался к Фестунгшгассе, Кенигсплатц, залезал на колокольни – туда, откуда просматривался склон. В половине восьмого мощные лебедки стали скручивать материю, покрывавшую Фестунгсберг. И тут даже циничные друзья заговорили с придыханием, а уж что говорить про простой люд. Он колобродил и был в совершеннейшем восторге. Повсеместно мейстерзингеры исполняли веселые куплеты под лютню и флейту. Бубны дополняли жизнерадостную какофонию. А на склоне…

На склоне был искусственный снег, дикие металлические конструкции. Тут и там для удобства зрителей открывались огромные плазмы, размещенные, по-видимому, для того, чтобы показать действо более крупным планом. Стемнело, и прожекторы пробно разрывали пространство лучами. Подул ветер, и Волку стало тревожно. Гвалт стихал – хотя толпа и пила хмельное, и развлекалась, словно последний день жизни наступает, но тут буяны поняли, что развязка близка, и угомонились, зачарованные важностью момента. Слетели с лиц улыбки, женские визги прекратились, мужчины запретили вольность своим рукам.

Ровно в восемь мощный луч выхватил на стене форта барабанщика, зарядившего жутковатую дробь. Он был в парике и облачен в старинный мундир. Дробь продолжалась секунд тридцать и шла по нарастающей, так что стала нестерпимой. Законспирированные в рельефе холма мощные динамики довели уши до полного изнеможения. Звук нарастал, и в самый пиковый момент крещендо одновременно взорвались десятки пиротехнических устройств, прорвавших холсты многометровыми языками пламени. Эти холсты закрывали окна крепости, в которых от глаз зрителей прятались фантастические машины.

Народ завизжал, и между огромными металлическими опорами засновали эти самые машины – снегоходы, облаченные в мех и раскрашенные под огромных механических волков. Из пасти чудищ также вырывался огонь. Во всем этом хаосе машины ухитрялись не сталкиваться и вместе с тем двигаться на огромных скоростях чуть ли не вертикально вниз по склону, по искусственным снежным тропинкам. Свет слепил, и масштабы действа шокировали. Чудища скатились с горы и словно скрылись в камне горы, не доехав до толпы.

И снова взрывы ударили со стен замка. Вместе с небесным пожаром пришла музыка: печальные звуки улетали в пустоту беззвездного вечера. На плазмах показали симфонический оркестр, который размахивал смычками в одной из зал крепости. Все в черном – меланхоличные и тусклые. Словно восковые. Волк заметил, что из-под плотных штор кое-где пробивался солнечный свет, то есть оркестр орудует в записи. И никого там в замке нет. Он почувствовал страх – неизъяснимый, как от чего-то ползущего по спине. Может, холод пробирал, ведь еще ранняя весна, да и речка рядом – от нее дует. Но нутром он чувствовал, что не холод причина. Не холод…

Так ежится в кресле легкомысленный зритель, пришедший по зову рекламы на голливудский фильм. Ежится от ужаса, потому что видит на экране, как горстка оставшихся в живых после вселенской катастрофы разграбила музеи, вынесла шикарные костюмы минувших эпох и опустошила винные склады. Когда напитки закончатся, люди замерзнут в пестроте изощренных одежд, и степенный в своем падении снег накроет их нелепые тела. Из мерзлоты будут торчать скрюченные пальцы, алые ленточки с платьев дам пробьются сквозь мертвую белизну, но со временем снег и их погребет под собой. А музыка останется – до конца диска. А потом зазвучит с самого начала, поставленная кем-то из канувших в снежную бездну на режим многократного повтора. Но слушателей не будет. Ни единого! Во всем мироздании! Нет ничего страшнее музыки, которую никто не слышит.

Волку хотелось крикнуть. Крикнуть для того, чтобы доказать, что он есть, он существует, что история продолжается, и шоу на горе не более чем карнавал с дорогими спецэффектами. И может, он даже крикнул. Не так громко, как ему хотелось бы, но в любом случае никто ничего не услышал, потому что на стенах замка прогремели исполинские взрывы, озарившие восторгом надвигающегося чуда окрестности и облившие потоком искр склон. И из дыма и огня показалась она . Фама! В образе Снежной королевы! И со скрипкой Моцарта.

Плазмы показали ее крупно. Виден был каждый волосок, хотя от зрителей ее отделяли сотни метров. Маленький помост, на котором она стояла, точно плыл в воздухе, ничем не закрепленный. Плыл вниз, к земле. Она несколько раз провела по струнам, и звуки ее смычка заставили толпу плакать. Женщины рвали свои нарядные платья, а мужчины становились на колени, в исступлении сжимали эфесы шпаг, сабель и кинжалов.

Потом Волк многократно пытался восстановить лицо Фамы в тот момент. Восстановить по мелким черточкам составляющих, оживить в памяти цвет глаз, форму бровей, пластику губ, но не получалось ничего. Вообще ничего! Наверное, это потому, что красота не может быть препарирована. Тогда он стоял раздавленный и потерянный. И не ощущал желания обладать ею, ибо даже не представлял себе механизм этого процесса – процесса обладания. Он не хотел с нею целоваться и обнимать ее. Ему просто хотелось быть с нею. Рядом!