Семен Нариньяни - Со спичкой вокруг солнца

Сажусь. Зам тут же берет себя в руки. Говорит:

— Редколлегия назначена в десять, а сейчас пятнадцать одиннадцатого.

— Простите.

— Заставляешь себя ждать. Пижонишь?

Я не пижонил. Я пришел вовремя. Собственно, я даже не уходил, так как, не имея в Москве квартиры, дни приезда в редакцию я здесь, в редакции, и спал. И вот сегодня, одевшись во все новое, я вышел в девять утра, чтобы пройтись до Солянки, съесть порцию сосисок в пивной «Беларусь» и заодно поглядеть, как встретит народ костюм-двойку. Я думал, каждый второй будет оборачиваться в мою сторону, каждый третий с укором, тыкать пальцем. Но улица Солянка не сделала события из моей обновы. Народ безмолвствовал. Единственный, кто как-то отреагировал на смену моего гардероба, был официант. Если вчера и позавчера официант требовал с меня деньги до подачи сосисок, то сегодня он предъявил чек к уплате после того, как я позавтракал. Старая испытанная жизнью юнгштурмовка, к сожалению, пользовалась у какой-то части населения меньшим доверием, чем костюм-двойка.

Позавтракав, показав себя людям, я без пяти десять был в редакции. Члены редколлегии и ведущие литсотрудники сидели уже в зале заседаний. Я тоже должен был сидеть рядом с ними. Но я сделал небольшой крюк, забежал в промышленный отдел показаться Зойке. Она еще не видела меня в новой упаковке.

Верный друг Зойка смотрит на дело рук своих и не вертят.

— Ну, Степа, ты становишься опасным. Сейчас в тебя свободно могла бы влюбиться даже Лия де Пути.

Зойка обходит вокруг меня и добавляет:

— А ну сядь. Я сажусь.

— Закрой глаза, открой рот.

Я закрыл, потом открыл глаза и увидел в левом верхнем кармашке пиджака коричневого в полоску, белоснежный кончик маленького дамского платочка.

— А если без этого?

— Без этого, Степа, твой костюм теряет половину прелести. А ну закрой глаза еще раз.

Предчувствуя недоброе, вскакиваю на ноги. Так и есть, предательство.

— Как ты смела?

Чтобы поставить зама на место, я мог пойти на кое-какие уступки: подстричься а-ля Есенин, надеть батистовую сорочку, выставить из верхнего кармашка пиджака уголок белого платочка. Но разрешить завязать вокруг своей шеи галстук? Никогда!

— Это мой подарок… Погляди, какой красивый, настоящий английский,

— И еще английский! Ты, собственно, за кого меня принимаешь?

И дабы показать, что дальнейший разговор о галстуке унизителен и бесполезен, я взял Зойкин подарок и кинул под стол. И этот, такой естественный, с точки зрения комсомольца тех лет, поступок — обидел моего поводыря. Милый, верный друг Зойка замигала, носик ее дрогнул, губы задрожали, из глаз полились слезы.

Я кинулся успокаивать Зойку.

— За подарок большое спасибо, но пойми, надеть галстук — значит поступиться своими принципами.

Но Зойка ничего не слышит, ничего не видит. Зойка плачет. И тогда я начинаю корить себя.

«Ах, дурак, ах, балда. Кто я ей: брат, сват? Никто. А она три дня ходила со мной, похожим на огородное пугало, по Москве, срамилась. Хотела помочь мне стать из мальчика для битья Личностью. Из своей грошовой зарплаты — секретари получают в редакции меньше всех — Зойка делает заметный отъем, чтобы купить мне, дураку, подарок, а я, как последний прохвост, кидаю этот подарок под ноги».

— Прости. Я виноват,

Но нет ничего хуже, чем идти на уступку женщине. Ей протянешь палец, она хватает всю руку. Еще не осушив глаз, Зойка говорит:

— Надень, он будет тебе к лицу.

— Как, опять!

— Завяжи и поглядись в зеркало,

— У нас в редакции нет зеркала.

— Есть.

— Где?

— Тут, недалеко.

И, схватив меня за руку, Зойка бежит в самый конец коридора, к дамской уборной.

— Прости, но ты сошла с ума.

И чтобы сразу кончить неприятный разговор, я сую галстук в карман и говорю:

— Господи, да я же опоздал на редколлегию!

И вот зал заседаний. Мне казалось, что зам будет ругать и отчитывать меня самолично. А он предпочел совершить это не совсем чистое дело чужими руками и предоставил слово заведующему редакцией. Тот начал проработку вопросом:

— Кем был год назад Степан Садырин? Никем. Кто знал его? Папа, мама да три-четыре слесаря из монтажной бригады. А наше руководство, — жест в сторону зама, — рискнуло на смелое выдвижение. Простого рабкора назначило спецкором на передовом бастионе Урало-Кузбасса. Наше руководство, — новый жест в ту же сторону, — вывело Садырина в люди. Дало имя. Одело, обуло, сунуло белый платочек в верхний кармашек пиджака. — Теперь жест уже в мою сторону. — И чем Садырин ответил газете?

Завредакцией открывает рот, чтобы ответить на этот вопрос, но ему мешают. В зал заседаний вбегает Юзеф и что-то шепчет заму на ухо, тот тут же вскакивает и бежит к двери. Через минуту Юзеф снова появляется в зале заседаний и говорит:

— Степа, к заму. Бегом.

Бегу! Зам сует мне в руку телефонную трубку:

— С тобой хочет говорить Орджоникидзе.

— Не разыгрывай, не маленький.

— Тсс. Говори, дурень.

Я беру трубку, а зам бежит в предбанник к отводной трубке. Вчера по отводной Юзеф подслушивал, что говорил зам, а сегодня зам станет подслушивать, что буду говорить я. О люди, люди! Может, отказаться от разговора?

А зам стоит в дверях, дальше не пускает шнур, и шепчет:

— Нарком на проводе, говори.

«Ладно, бог с тобой, подслушивай», — думаю я и говорю в трубку:

— Садырин у телефона.

А в ответ из Магнитогорска Лизкин голос.

— Здравствуй, Степа. Соединяю тебя с народным комиссаром.

И на том конце провода раздается уже другой голос, не Лизкин. Тот, который несколько дней назад я принял за женский:

— Добрый день. Звоню, чтобы узнать, напечатана ли сегодня ваша статья?

— Благодарю за внимание. Напечатана.

— Жалко, что эта статья не попала в магнитогорскую полосу.

— Что делать!

— Вы должны были дать знать мне.

— Не хотелось фискалить.

— Не путайте. Это не фискальство. Это борьба с гнилыми нравами. Вы поняли меня, товарищ Садырин?

— Дорогой товарищ Серго, есть мнение, что Садырин протаскивает в работу молодежной редакции вредные тенденции анархо-синдикализма.

— Например?

— Садырин недопонимает, что подхалимство не бытовое чувство, а социальное, классовое. Если бы С. Садырин написал статью за Наполеона — это было бы подхалимством. А когда один советский человек, скажем спецкор, пишет статью за другого советского человека, скажем за наркома или его заместителя, то это не подхалимство, а товарищеская взаимопомощь.

— Какой пошляк сказал вам это?

Я смотрю на зама, а его словно подменили. Куда только девалась вчерашняя самоуверенность? Рука, которая так ловко жонглировала бильярдными шариками, трясется. Глаза округлились. Бледные губы еле шепчут: