Феликс Кривин - Гиацинтовые острова

— А я в муравьи пробивался. Правда, потом образумился.

А дед не пробивался? А прадед не пробивался? Все пробивались, и все образумились.

Чтобы стать взрослой, личинке нужно одно: образумиться. Так считают взрослые, уважая свой собственный, личный пример.

Правда, взрослые тоже иногда ошибаются, подавая не те примеры. [59] В птичьих гнездах каждый птенец должен хорошенько покричать, чтоб его покормили. Не покричишь — не поешь. Так птицы, готовят своих птенцов к трудностям взрослой жизни, когда каждому придется кричать за себя. Как вам нравится такой пример? А потом сокрушаются, разводят руками, качают головой: что-то мы недоучли, чему-то недоучили… И говорит какой-нибудь старый Зяблик какому-нибудь старому Воробью:

— У других дети — большие птицы, а наши с тобой росли, росли, да так по-настоящему и не выросли.

— Я тоже об этом подумываю, — вздыхает старый Воробей. — Тут пролетал недавно Странствующий Альбатрос. Размах крыльев — метра четыре, вес — килограммов десять. А как летает! Куда нашим с тобой! Одно слово — Странствующий.

— А Пингвин? Правда, размах крыльев у него небольшой, точнее даже, нет никакого размаха, но птица крупная.

— Пингвин не летает. У него крылья недоразвитые, вернее, развитые, но как-то не туда: не в крылья развились, а в ласты.

— Вот оно как бывает, — кивает Зяблик. — Мы-то с тобой старались, чтоб наши дети летали, а получается, что самые крупные птицы как раз не летают. Например, африканский Страус. Или американский Нанду. Или австралийский Эму. Может, если б наши дети не летали, они бы тоже стали крупными птицами?

— Ну, некоторые крупные все же летают. Тот же Альбатрос. Так что не в этом дело, Зяблик, что-то другое мы с тобой упустили. Ты своих сколько высиживал?

— Не помню точно. То ли одиннадцать, то ли двенадцать дней.

— Вот и я что-то вроде этого. Надо было сидеть побольше. Страус над своими сорок дней сидит. Пингвин семьдесят. А Странствующий Альбатрос — восемьдесят дней, да еще потом чуть ли не год не выпускает детишек из гнезда, готовит их к самостоятельной жизни.

— Я бы так не смог, — качает головой Зяблик. — Не то чтобы я не хотел, но у меня бы просто не хватило усидчивости. Сам подумай: просидеть на одном месте восемьдесят дней!

— Хорошо, если просидеть. Пингвин — так тот и вовсе стоит. Семьдесят дней простоять — ну-ка попробуй!

— Попробовать можно, но я заранее знаю, что у меня не получится. У меня не хватит усидчивости, или как это называется, когда стоят?

— А я бы смог, — сказал Воробей. — У меня бы хватило и усидчивости, и этого, когда все время стоят. Просто времени у меня не хватает.

— У всех у нас времени не хватает. Странствующий Альбатрос всю жизнь странствует — и то находит время, сам говоришь. Для детей всегда можно время найти, — рассудительно возразил Зяблик.

— Альбатрос и Пингвин высиживают по одному птенцу. На одного птенца тратят столько времени. А тут — сразу полдюжины…

— Так всегда бывает. Когда птенец один, ему как-то больше уделяешь внимания. А когда так, как у нас… Нет, что там ни говори, Воробей, плохо мы высиживаем наших птенцов, наспех высиживаем…

— Вот и вырастают у нас как на смех…

— Какой там смех! Тут плакать хочется…

И смахнул слезу старый Зяблик, отвернувшись от старого Воробья.

И смахнул слезу старый Воробей, отвернувшись от старого Зяблика.

Только в старости начинаешь понимать, что ты в жизни своей недовысидел, просто не высидел или высидел на скорую руку… Если б раньше это понять… Хоть немного раньше понять… Тогда бы, наверно, наши птенцы вырастали не зябликами, не воробьями, а альбатросами.

Хотя, конечно, дело не столько в высиживании, сколько в личном примере. Был бы старый Воробей Альбатросом — и дети у него были бы альбатросами. И у Зяблика дети были бы альбатросами, если бы сам он был не Зяблик, а Альбатрос.

Что там ни говори, самое главное в воспитании — это родительский личный пример.

Возьмите питонов. Они как будто неплохие родители, хотя обычно змеи равнодушны к потомству. У змей холодная кровь, которую не может согреть ни любовь, ни сочувствие, ни надежда, что наши дети будут счастливей нас…

У питонов тоже холодная кровь, но когда на свет должны появиться дети… Маленькие, слабые, пока еще не вылупившиеся… В этом есть что-то трогательное, и мать свивается над ними клубком, огромным клубком, от одного вида которого цепенеет вокруг все живое. И этот клубок, леденящий мир, по-своему излучает тепло, окружает теплом тех, кому предстоит вылупиться. Ведь для того чтобы выйти в мир, нужно почувствовать его теплоту…

Наверно, питоны могли бы стать теплокровными — если бы их теплокровность была направлена не только внутрь своего клубка, но хотя бы кого-нибудь согревала снаружи. А так — не станут питоны теплокровными, и дети их не станут теплокровными, потому что — какой же они видят пример?

Поэтому иногда даже хорошо, что наши дети не следуют нашим примерам. Может быть, потому, что они не всегда следуют нашим примерам, они становятся лучше нас. [60] И все же правильное воспитание дает нередко отличные плоды. У термитов, например, взрослые дети кормят престарелых родителей, разве это не похвально? И даже обыкновенные личинки обыкновенных мух запасают пищу для своих родителей — не родители для них, а они для родителей запасают!

У старого Проплиопитека было три сына: Плиопитек, Сивапитек и Дриопитек. Сыновья как сыновья, родная кровь.

Любил Проплиопитек своих детей.

Плиопитека любил.

Сивапитека любил.

А Дриопитека не очень любил. Можно сказать, совсем не любил. Странный он был, Дриопитек. Вроде не свой. Другие сыновья как сыновья: и на голову сядут отцу, и все, как это в семье бывает. Прощал им, конечно, Проплиопитек.

Плиопитеку прощал.

Сивапитеку прощал.

А Дриопитеку не прощал. Хотя прощать ему было нечего.

Странный он был, Дриопитек. Вроде не свой.

Давно это было. Выросли сыновья.

Еще время прошло — состарились.

У старого Дриопитека было три сына: Шимпанзе, Горилла и Человек. Любил Дриопитек своих сыновей, особенно первых двух. Они у него пошли в род Проплиопитека. В братьев Дриопитека — Плиопитека и Сивапитека. В племянников Гиббона и Орангутанга.

Любил Дриопитек двух своих сыновей. А третьего не любил. Какой-то он был не такой, этот третий. Вроде не свой.

Другие сыновья как сыновья: и поездят на отце, и душу, как говорится, вытрясут, а все же родные, свои. А этот какой-то чужой. Где-то ходит, что-то делает, а что — непонятно.

И отцу непонятно, и братьям непонятно, и дедушке Проплиопитеку тоже было бы непонятно, хотя дедушка Проплиопитек многое понимал.

И опять прошло время. Выросли сыновья.