Феликс Кривин - Гиацинтовые острова

И сразу все пришло в движение, а кое-где даже послышались аплодисменты. Это хлопали родственники из родного семейства утиных.

Кто-нибудь другой наверняка бы смутился и стал раскланиваться, но Чирок-Свистунок не стал раскланиваться, а просто пошел по сцене жизни, как это делают актеры в том самом расцвете таланта и сил, когда уже есть умение ходить и еще не утрачена способность к передвижению.

Семейство утиных пришло в полный восторг:

— Смотрите, он бегает! Вот увидите, вырастет из него Бегунок!

— Нет, из него вырастет Нырок: поглядите, как он ныряет.

А Чирок-Свистунок и бегал, и нырял, — словом, резвился так, как можно резвиться в день своего рождения. В первый, самый первый день своего рождения.

— В нашем роду еще не было бегунков, — припомнил кто-то из ближайших родственников. — Бегунки — это у куликов. У африканских.

— Горе мне! — вскричала несчастная мать. — Значит, ему придется бежать в Африку? Не пущу! — она хотела уже сейчас его удержать, но Чирок-Свистунок нырнул, и все семейство вздохнуло с облегчением:

— Да нет, это будет Нырок. Настоящий Нырок, из нашего семейства. Он останется среди нас. И никто не пошлет его в Африку.

— Я его не пущу, — говорит счастливая мать.

А когда доходит до воспитания, слово получает дядя Нырок.

— Я в его возрасте не умел нырять, — вспоминает дядя Нырок. — Я уже потом научился. А он, поглядите-ка, с первого дня… Да, им, сегодняшним, легче, чем было нам, им все дано с первого дня…

Постепенно Чирок вырастает. Не слишком вырастает, он остается самым маленьким в семействе утиных, но немножко он все-таки вырастает. И становится взрослым. Хотя, увы, не Нырком. Все ждут, что он станет Нырком, помня, как он в детстве нырял, какие подавал надежды, — но он не только не стал Нырком, он даже разучился нырять…

— Я в детстве не подавал никаких надежд, — гордо заявляет дядя Нырок, — я совсем не умел нырять, и если я чего достиг… — дядя Нырок надолго уходит под воду, показывая, чего он достиг, и, выныривая, подводит итог: — В нашем деле главное — тренировка! [66] Дело, однако, не только в тренировке, хотя тренировка сама по себе имеет огромное значение. Но не меньшее значение имеет и биологическая особенность: чирки-свистунки, в отличие от нырков, которые в детстве не умеют нырять, умеют нырять исключительно в детстве, а вырастая утрачивают эту способность. А в остальном дядя прав: надо, надо тренироваться!

Разве медведь рождается медведем? Он рождается таким маленьким, что его ничего не стоит спутать с кроликом. Но он вырастает в тысячу раз и в результате становится не кроликом, а медведем.

Потому что никто не показывает ему, какой он маленький, все делают вид, что он большой. Пусть, мол, сам растет, за уши его все равно не вытянешь. Кролика вон тянут за уши, а каким он вырастает? [67] Сравните уши кролика и медведя: сразу видна разница в воспитании.

И, видя, что никто ему не помогает расти, медвежонок начинает расти самостоятельно и все старается делать самостоятельно.

Потому что он знает: медведями не рождаются — родиться можно самое большее — медвежонком.

Стоит Лосенку отбиться от матери, и он не знает, куда идти. Ведь он сам не выбирает дорог, он лишь сопровождает тех, кто выбирает дороги.

Пройдет мимо корова — Лосенок за коровой пойдет.

Пройдет лошадь — пойдет за лошадью.

А медведь пройдет — Лосенок увяжется за медведем. Можно себе представить, куда его заведет медведь!

Но что делать, такой уж у Лосенка инстинкт — инстинкт сопровождения большого животного. Кто побольше, за тем и иди. Неважно куда, но иди. Потому что сам ты не выбираешь дорог, ты лишь сопровождаешь тех, кто выбирает дороги.

Вам никогда не случалось облизывать Ломехузу? [68] Жучок Ломехуза настолько мал, что его облизать ничего не стоит. Даже муравью. Но не в этом главное достоинство жучка Ломехузы. Дело в том, что когда его облизываешь, то приходишь в такое состояние… Тут тебе и веселье, и разговор… Тот, кто однажды его облизал, непременно оближет вторично, а тот, кто облизал вторично, наверняка оближет и в третий раз.

Начинается все, конечно, с первого раза. Сидите вы с приятелями, отдыхаете после работы, — надо же когда-нибудь и муравью отдохнуть, — и вдруг кто-нибудь говорит:

— А что? Может, есть какие-нибудь предложения?

Уточнять не требуется: все предложения сводятся к тому, чтобы облизать Ломехузу.

А что делать? На работе наш брат муравей знает, что делать, а вот что ему делать на отдыхе? Когда, как говорится, нечего делать?

Есть предложение облизать Ломехузу.

— За успех дела! — говорят бывалые муравьи.

Наш брат муравей любит облизывать за успех дела, потому что даже на отдыхе не может забыть о делах. И даже если вам никогда не случалось облизывать Ломехузу, то теперь это случится, потому что как не облизать за успех дела? Будто вы не наш брат муравей.

С непривычки вам, конечно, ударит в голову. И не только с непривычки: привыкнуть к этому нельзя (хотя и отвыкнуть тоже довольно трудно). Такой уж он, Ломехуза: прежде всего он ударяет в голову. Впрочем, вам теперь все равно. Вы облизываете по второму и третьему разу и уже кричите, как бывалый муравей:

— За успех дела!

И просите повторить. И снова облизываете.

А потом, когда домашние спросят, где это вы нализались, вы не скажете им ничего вразумительного, и они огорчатся и будут причитать:

— Бедные наши дети! Несчастные наши дети!

И будут совершенно правы. Потому что Ломехуза опустошает наш муравейник, уничтожает наше потомство, пока мы его облизываем. И сколько б мы ни облизывали его за успех дела, никакого успеха не будет, не будет, будет пустой муравейник, без единого муравья…

Берегитесь облизывать Ломехузу!

Когда старик Мантиспа был молодым и его никто не называл стариком Мантиспой, хотя он тогда уже был хитер, как старик, при всей непоседливости своего юного нрава, — так вот, молодой Мантиспа был непохож на Мантиспу-старика, как личинка непохожа на взрослое насекомое, потому что молодой Мантиспа был личинкой, а старый — вполне сложившимся стариком. Впрочем, как сказано, он уже тогда был хитер, как старик, хотя у него еще не было сетчатых крыльев.

— Давно это было, а помнится, как сейчас… — Как каждый старик, Мантиспа любит вспоминать молодость. — И появились в наших краях пауки-волки. Ликосиды — так называли они себя на языке древних римлян, но этот язык у нас мало кто знал. А так как волки называли их пауками, а пауки называли их волками, то в народе их называли пауками-волками, вложив в это название ненависть и к тем и к другим.