Соня Сойер-Джонс - Крыса-любовь

— Две недели? — Марджи потянулась за новым платочком. — И ты ничего нам не сказала?

— Без него ей будет только лучше. Он всегда вел себя как самовлюбленный…

Триш вовремя затормозила. Богатый опыт по части людских отношений урезал словарь эпитетов, которые Триш позволяла себе использовать. Она не стала говорить лишнего, сообразив, что Хэл может вдруг вернуться. Но именно то, чего она не сказала, открыло мне всю силу ее неприязни к Хэлу. И это меня потрясло.

Триш решила перейти к вопросам:

— А как же Дебора?

— Я все порываюсь ей сказать, но…

— Мы вчера привели к ней Ники Уолтерс, — сказала Триш.

— И что?

— Ничего хорошего, — хмыкнула Марджи. — Полное дерьмо, Джули. Провал, — уточнила Триш.

Ники Уолтерс — первоклассная актриса, которую мама открыла лет двадцать назад в каком-то торговом центре. Ники тогда была девчушкой-подростком и играла крохотную роль мышки в праздничной пантомиме для детей. История гласит, что мама спускалась по эскалатору в продуктовую секцию, мельком увидела Ники, и ее руки тут же покрылись мурашками — признак большого таланта поблизости.

Представление шло на втором этаже; там было столько детей и колясок, что маме не удалось протолкаться к сцене. Так она и ездила вверх— вниз по эскалатору, пока все не закончилось. Мурашки продержались три дня, и это был рекорд: даже после Мела Гибсона они прошли через двое суток. Мама безгранично доверяла мурашкам. Она сосватала Ники в ее первый голливудский фильм, и во второй тоже.

Вот почему Триш решила: встреча с Ники может хотя бы вернуть к жизни мурашки. (Мамины руки забастовали, как и глаза.) Но встреча успехом не увенчалась.

— Ее руки остались такими же гладкими, как ноги трансвестита, — сказала Триш. — Ники жутко расстроилась. Решила, что это плохой знак. Она сейчас малость не в форме, так что все вышло очень некстати. Нам пришлось буквально собирать ее по кусочкам.

Позже я зашла к маме и обнаружила ее на веранде. Она поняла, что это я: узнала мои шаги на ступеньках.

— У тебя замученный вид. — Мама обратила лицо в мою сторону, но глаз не открыла.

— Я отнеслась бы к твоим словам серьезней, если б ты посмотрела на меня до того, как их сказать.

— Ты такая буквалистка, Джули.

Мама отвернулась к горизонту. Над ним висело красное закатное солнце. Я тоже закрыла глаза и попыталась представить, что она видит. Но под моими веками крутились и мелькали только светлые червячки, вроде резвых сперматозоидов. И все-таки мне стало хорошо. Если не вспоминать, почему мы с мамой сидим рядышком и разговариваем, зажмурив глаза, можно было расслабиться. Можно притвориться, что мы просто загораем, как пара тощих подростков, или дремлем, как две грузные старухи-сестры. Тишина, никто ничего от тебя не требует. Теперь понятно, почему маме было лучше с закрытыми глазами, чем с открытыми.

— Мам, я сделала карри с цыпленком. Все в холодильнике, надо только разогреть.

— Не напрягайся, мне хватит пары рыбных палочек.

Мои глаза распахнулись сами собой. Рыбные палочки? О боже. Маме стало хуже.

Расставшись с мамой, я сразу же взялась за мобильник и позвонила Марджи с Триш. Они еще сидели на работе. Бедняги выбивались из сил, вдвоем работали за троих.

— Она точно сказала «рыбные палочки»? — спросила Марджи.

— Точнее не бывает.

Я немножко поколебалась, потому что на прошлой неделе видела еще кое-что, но тогда решила держать это при себе. Мне не хотелось зря их волновать. Но теперь? Я постаралась, чтобы мой голос звучал храбро и уверенно:

— На прошлой неделе я нашла у нее в морозилке черничный пирог.

— Пирог в морозилке? — Марджи нервно сглотнула и шепнула Триш: — Она тоже видела пирог.

Триш перехватила трубку:

— Черт, дела плохи. Нет смысла врать себе, Джули.

С чего вдруг замороженный десерт перепугал трех взрослых женщин? Сейчас объясню.

После папиной смерти мама каждый четверг забирала меня из школы и ехала (с открытыми глазами) в лучший супермаркет города. Там были широкие проходы, своя пекарня, прекрасный отдел деликатесов с французскими паштетами и система орошения, которая каждый час кропила зелень тонкими струйками воды.

Прежде мама и папа ходили туда вместе. Папа был великий кулинар и уверенно обращался с незнакомыми продуктами вроде артишоков, сельдерея и ламинарии. Вряд ли он, покупая, знал, как все это готовить или какого оно будет вкуса. Но ему нравилось, что его покупки производили на маму впечатление.

Он наполнял тележку роскошными диковинами: ярко-оранжевой хурмой, луковицами фенхеля, стеблями кремовой спаржи, пучками душистых трав, тропическими дынями, сочными ягодами, маленькими дорогими сахарными бананами. Магазинная тележка заменяла ему павлиний хвост; папуля красовался перед мамой, выписывал круги, завлекал ее. Он ее соблазнял, подсовывая под нос ароматные манго: «Деб, закрой глаза и угадай, что это». Или заставлял маму открыть рот и клал туда фисташку или орех-пекан: «Угадай. Не подглядывай».

Не знаю, сколько денег было тогда у родителей. Вряд ли много: просроченные счета, помню, копились горами. Но в супермаркете они забывали обо всем на свете. Пределом было только небо.

После папиной смерти супермаркет остался таким же роскошным, изобильным, обольстительным: блестящие полы, битком забитые полки, яркие как солнце лампы. Подтянутые, загорелые мамы в белых теннисных платьицах закупали нежирную вырезку и хороший кофе. Школьницы с брэкетами на зубах слепили улыбками школьников. Пышный бюст продавщицы из «Деликатесов» колыхался и сплющивался о стеклянную витрину. Кассирши в коротких форменных юбках потряхивали «конскими хвостиками».

Мы с мамой отоваривались, как два воспитанных телевизором подростка, у которых уехали родители: диета из полуфабрикатов. Только в нашем случае одному подростку было сорок два года, а второму — одиннадцать. И родители уехали навсегда. Мама наполняла тележку бежевыми и коричневыми упаковками: картошка фри, пицца, цыплята— гриль, замороженные торты, магазинные пироги, готовые завтраки, тонны рыбных палочек.

Иногда я пыталась подсунуть ей что-нибудь другое.

— Что это у тебя в пакете, Джули?

— Фасоль, мам. Она очень свежая.

Я разламывала пополам ярко— зеленый стручок и подносила ей к носу. И тут же понимала, что зря это сделала. Фасоль была такая настоящая, такая живая, что у мамы захватывало дух, она обмирала. Я видела, как у нее опасно мерцают глаза: вспышка… закрыты… вспышка — как свет перед отключением энергии.

— Я все верну на место, мам. Ты иди вперед, я догоню.

Когда мы добирались до кассы, я пряталась за стендом с глянцевыми журналами. А богатые девочки и их стройные, ослепительные мамы таращились на нашу корзинку и считали калории в уме. В одной нашей пачке жареной картошки было больше калорий, чем у них в целой корзинке с йогуртами и букетами салата. Они закатывали глаза и переглядывались, и тогда я чувствовала, что надо подойти к маме и показать всем, что я с ней. Но я ни разу этого не сделала. Наоборот, пятилась еще дальше. Я отрекалась от мамы. Мне до сих пор за это стыдно.