Мартти Ларни - Дед

Все, кто знал парнишку, находили его замкнутым и раздражительным. В его бледном, цвета дрожжей лице было что-то старческое, хотя тонких щек его ни разу еще не касалась бритва. Он пришел на садоводство ранней весной, когда не хватало рабочей силы, был принят как временный подручный, да так и остался на все лето.

— Могу взять тебя только временно, — сказал хозяин, леденящим взором окинув юнца, у которого ломался голос и не было никаких рекомендаций.

Но временная работа затянулась. Паренек отличался редкостным прилежанием и трудился, как маленький вол. Через полгода такого усердия его коренастая фигурка ссутулилась и плечи согнулись в дугу; будто он теперь уж никогда не выпускал из рук тяжелых ведер. В характере его появилась какая-то преждевременная зрелость, в глазах была суровая горечь и жестокость. Все его движения стали до того скупыми и рассчитанно точными, словно он годами продумывал их и отныне ни единым мускулом не шевельнет без особенной надобности. Не удивительно, что рабочие садоводства прозвали его Дедом.

Минули весна и лето, на смену им незаметно подкралась тихая осень. Первые ночные заморозки расписали весь ландшафт в удивительные, сказочные тона. Открытые посадки и парники смиренно ждали наступления зимы. Пало цветущее царство чернозема, и последние остатки его живой силы отступали, стягиваясь к четырем отапливаемым теплицам. Десятки батальонов цветов теснились там, укрывшись от ярости зимы.

Временные работники садоводства — три женщины и двое мужчин, — как водится, получили в день Миккели расчет. Это было довольно грустное событие. Все молчали, а хозяин, выдавая деньги, сокрушенно вздыхал и жаловался на отсутствие работы.

— На открытых грядках теперь уж делать нечего, — говорил он медленно, растягивая слова, как истый уроженец провинции Хэме. — Такое уж дело — садоводство. Летом не хватает рабочих рук, а зимой не хватает работы. Увеличить постоянный штат никак не возможно.

Помолчав, он посмотрел на Деда, вперившего тоскливый, как бы отсутствующий взор в сумерки, за которыми начиналась безработица.

Хозяин помолчал еще немного и сказал:

— Если нравится, можете весной вернуться ко мне. Я подумываю о расширении парникового хозяйства, так что работа будет.

Хозяин стал прощаться с каждым за руку. В тот момент это казалось очень торжественным актом, успешно сглаживающим общественные противоречия. Подойдя к Деду, хозяин на мгновение задержался, но не подал руки, а, кашлянув, суховато проронил:

— Ты пока оставайся. Еще на недельку, на две, пожалуй.

И вот с того дня прошло уже полтора месяца. Парнишка все работал и каждый день напряженно-тоскливо ждал расчета. Ведь он здесь временный. И вся его жизнь начинала казаться ему страшно несерьезным, пустяковым, временным занятием. У него не было ни малейшей надежды занять постоянное место в передних рядах театра жизни. За места здесь приходится драться локтями, цепляться руками и зубами. Ему же достался удел зрителя без места, он вынужден стоять в проходе, далеко в стороне, словно он у жизни пасынок.

При «разводочной оранжерее», где выводили рассаду, было обширное рабочее помещение. В зимнее время там чинили парниковые рамы и плели соломенные маты. Деда сделали плетельщиком. Работа ему нравилась. Он плел солому, приплетая собственные мечты. А порывистый ветер и неутешный осенний дождь выводили над ним свои жалостные песни, осыпая слезами стеклянную крышу. Приближалась зима.

Но часто парнишке приходилось откладывать работу. Теперь над ним было два начальника: хозяин и хозяйка. Он старался угодить обоим. Хозяин велел ему плести маты, а хозяйке потребовалась помощь на кухне. Он носил дрова в комнаты, вытряхивал половики, убирал двор и бегал в лавку за покупками.

Вот что значило быть временным работником. Его безбородая юность иногда восставала, порывалась устроить бунт. В груди сдавленно рокотали слова проклятия.

Не только хозяйка, но и домработница гоняла парня, как ей вздумается. Хозяйки он боялся, а домработницу ненавидел.

Затем появился еще новый мучитель. Старшая дочь хозяев вернулась из Швеции, где она три года пробыла в пансионе. Девушка достигла того возраста, когда по всякому поводу восклицают «ах» и «ой». У нее стали округляться бедра. Герои кинофильмов порой не давали ей уснуть всю ночь. Она принесла с собой какое-то неуловимое веяние «большого мира». Вернувшись домой, она была «ужасно счастлива» и «умирала от восторга», любуясь анютиными глазками, золотыми шарами и тюльпанами «Прозерпина».

Временный работник старательно избегал встреч с барышней. Тому причиной была известная зависть и неприязнь ко всем баловням судьбы. Прошло две недели, прежде чем девочка заметила Деда. Однажды парнишка принес на кухню дрова, сложил их в ящик и было направился к выходу, как навстречу ему появилась юная барышня и спросила:

— Ты кто такой?

Он оцепенел и, не глядя ей в глаза, ответил сквозь зубы:

— Чего?

Затем он решительно надвинул кепку на глаза и вышел. Сильно не в духе пришел он в разводочную и с яростью принялся плести солому.

— Что, Дед, кофием угостила хозяйка? — окликнул его младший садовник. — Э, видно, не угостила, раз ты такой кислый. А?

В ответ — ни звука. Только шелестела сухая ржаная солома в руках, словно прибрежный тростник под порывами осеннего ветра. Садовник покачал головой и, уходя в жаркую теплицу, проворчал:

— И чего дуется? Сам не знает.

Но Дед молча продолжал свое плетение. Он ушел в себя, в маленький внутренний мир, где скрывались лихорадочно-жаркие грезы. Слава богу, хоть на минуту можно было остаться одному.

Как-то раз хозяйская дочь зашла в разводочную. Она сделала вид, будто ищет отца, хотя сама прекрасно знала, что он с утра уехал в город. Девочка уселась на край упаковочного стола, критически взглянула на бедного паренька с неосознанным чувством своего превосходства, поболтала ногами и начала щебетать:

— А я на будущей неделе пойду в школу домоводства, но только в шведскую. Видишь ли, я теперь знаю шведский язык не хуже финского. А ведь это не всякому дано.

Мальчик молчал. Он не знал шведского языка. Он умел плести соломенные маты, колоть дрова да таскать носилками землю. Но он забыл о своей зависти.

— А есть у тебя какое-нибудь имя? Или только Дед? — спросила девочка.

— Чего? — прозвучал его весьма краткий и невыразительный ответ.

— Мое имя Мэри, оно пишется по-английски: Эм-эй-ар-уай, — продолжала девочка.

Мальчик усмехнулся с легким, снисходительным презрением, как будто он хотел сказать: «Эх ты, кутенок! Играла бы ты лучше в куклы да не ходила сюда мешать рабочим людям. Правда, глаза твои красивы, как небо, но разговор — жалкий лепет младенца!»