И. Судникова - Занятные истории

– Прихожу, – рассказывает Рубинштейн, – на другой день к Галахову; жду час, два, три… все это ведь стоя, сесть не имею права… Наконец зовут меня в кабинет: «Ну, братец, о тебе мне говорили там, во дворце, рассказывали, что ты такой да этакий музыкант, – не больно я этому верю; так поди сейчас к начальнику моей канцелярии Чеснокову и сыграй ему что-нибудь, чтоб мы знали, что ты и впрямь музыкант. Он, Чесноков, у меня музыку понимает».

– Привели меня к Чеснокову, нашлось у него какое-то мизерное фортепьяно. Сел он, сел и я, и все, что было у меня на сердце горького, всю боль и негодование от того, что со мной происходит, я излил в импровизации, отбивая на клавишах этого инструмента! Инструмент был самый подлый, и бешенству моему не было предела. Чесноков, однако, терпеливо прослушал и отправился со мною к обер-полицмейстеру. «Точно так, ваше превосходительство, – доложил начальник канцелярии, – Рубинштейн действительно музыкант, потому играет…» – «Ну, дай ему отсрочку на три недели!» – проревел Галахов.

– Я вышел с отсрочкой, – прибавлял Антон Григорьевич, – паспорт мне вскоре прислали, и стал я, наконец, человек с видом на жительство.

Концерты Антона Григорьевича в Saint James’s Hall, как и повсюду, имели грандиозный успех. Перед началом последнего концерта в уборную артиста врывается какая-то незнакомая, но чрезвычайно энергичная женщина и, едва переводя дыхание, говорит:

– Ах, господин Рубинштейн, как я счастлива!

– Это очень хорошо!

– Да-с, счастлива тем, что вижу вас около себя…

– Сударыня, это недоразумение: не вы меня, а я вас вижу около себя…

– Как бы там ни было, но вы должны дать мне место. Несмотря на все старания, мне не удалось запастись билетом на ваш прощальный вечер.

– К сожалению, я не могу вам предоставить такового, так как зал переполнен публикой.

– Как вам угодно, а я должна присутствовать.

– Вы принуждаете меня идти на уступки. Извольте. Сию минуту есть действительно одно свободное место, и я уступаю его вам, если вы не откажетесь от него…

– Благодарю вас, маэстро, вы истинный джентльмен… Где же это место, скажите?

– За роялем!

Однажды у Рубинштейна обедали музыкальные критики.

После обеда они стали развивать свои теории и взгляды.

Вдруг Рубинштейн, которому надоело слушать их рассуждения, вскочил с места со словами:

– Какая чудная идея!

И моментально ушел.

Критики, воображая, что композитор вдохновлен очередной мелодией и пошел работать, продолжали беседу тише воды, ниже травы. Через час Рубинштейн возвратился.

– Ну, что ваша идея?

Я ее привел в исполнение, но сейчас не могу повторить ее перед вами из скромности.

Критики только впоследствии узнали, что великий музыкант уходил спать.

Как-то пришел к Салтыкову литератор К., как раз вслед многолюдной компании знакомых (не литературных), которая только что ушла от него, и услышал от Михаила Евграфовича следующее:

– Боюсь, как бы эти господа на меня не обиделись… Представьте: то не едут, не едут целые месяцы, а тут вдруг все сразу пожаловали, сидят и разговаривают между собою, хохочут, а я слушай. Ну, вот я и сказал им это, а они вдруг взяли шапки да и уехали. Право же, я не хотел им ничего обидного сказать, а просто хотел только выразить, что гораздо лучше они сделали бы, если бы не сразу приезжали, что мне приятнее было бы видеть их порознь и чаще, самому говорить с ними, чем слушать их разговоры между собою.

Неумение знаменитого сатирика Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина выразить в обычном разговоре то, что он хотел, приводило иногда к большим курьезам.

Так, однажды заходит к нему один из сотрудников «Отечественных записок». Сидит и разговаривает. Вдруг раздался звонок, и Михаил Евграфович говорит:

– А вот и еще кого-то принесло!

Конечно, Салтыков не хотел этого сказать, сорвавшаяся у него фраза не только не имела отношения к собеседнику, но даже и к тому, кто вновь пришел, а просто выражала досаду на помеху беседе с человеком, которого писатель хотел видеть. Между тем фраза вышла такой неудачной, что произвела обиду.

Вскоре после двадцатипятилетнего юбилея со дня появления в свет «Губернских очерков» Салтыкова-Щедрина состоялся ежегодный обед N-ских студентов. Один из присутствовавших на обеде предложил обществу выразить талантливому сатирику студенческое поздравление с прошедшим торжеством. Его мысль единогласно была признана счастливой, сейчас же сообща составлена была телеграмма с приличным случаю текстом и общею подписью «ежегодно обедающие студенты».

Через час или полтора от Салтыкова пришел ответ, телеграфом же:

«Благодарю! Ежедневно обедающий Щедрин».

[24]

Писатель граф Владимир Александрович Соллогуб был остроумен и находчив. Однако шаловливая муза поставила однажды графа в комическое положение. В молодости, по каким-то служебным делам, приехал он в Тверь. Скоро его обуяла провинциальная тоска. В городе не было никаких развлечений, кроме картежной игры в клубе, ни даже музыки в городском саду. Только кошачьи концерты.

Под впечатлением хандры граф Соллогуб зашел однажды в клуб, спросил книгу заявлений и внес в нее следующую запись:

Прочитав это заявление, один из членов клуба, бывший гусар, завзятый бретер [25], явился к поэту в гостиницу и заявил, что он, как тверитянин, считает себя оскорбленным подобною эпиграммою и требует удовлетворения.

– Но что же я могу для вас сделать? – спросил недоумевающий граф.

– Мне кажется, ваше сиятельство, что если дворянин требует у дворянина сатисфакции, то они должны хорошо понимать друг друга…

– А-а… Вы меня, как Пушкина, хотите… Понимаю. Но позвольте: а если я возьму свои слова назад и напишу в опровержение похвалу тверитянам – будете ли вы этим удовлетворены?

– О, это совсем другое дело, и тогда между нами будет все кончено. Само собою понятно.

– В таком случае идемте в клуб.

Придя вторично в клуб, граф опять спросил книгу заявлений и написал следующее:

Обиженный тверитянин был полностью удовлетворен этою «сатисфакциею».

[26]

В старину бригадирский чин давал право ездить в шесть лошадей; штаб-офицер ездил четверкой, а обер-офицер парой.

Однажды, на большом обеде, Сумароков, бывший еще обер-офицером, в присутствии своего отца, имевшего чин бригадира, громко спросил общество: