И. Судникова - Занятные истории

– Что тяжелее – ум или глупость?

– Конечно глупость, – отвечали ему.

– Вот, вероятно, оттого моего батюшку и возят цугом в шесть лошадей, а меня парой.

В какой-то праздник Сумароков приехал с поздравлением к московскому губернатору Архарову и привез с собою несколько экземпляров только что отпечатанных своих стихов. Поздоровавшись с хозяином и гостями, Сумароков начал раздавать присутствующим по экземпляру и остановился в недоумении перед одним незнакомым ему господином. Архаров познакомил их, сказав, что это полицейский чиновник, друг его дома и очень хороший человек. Сумароков и ему любезно предложил свои стихи. Завязался общий разговор. Сумароков с кем-то заспорил о литературе; новый знакомец, полицейский чиновник, вздумал ему противоречить. Сумароков страшным образом озлился на бедного чиновника, вскочил со своего места, подбежал к нему и сказал:

– Прошу покорнейше отдать мне мои стихи: этот подарок не про вас; вместо него я пришлю вам завтра для праздника воз сена или куль муки.

На другой день после представления какой-то трагедии Сумарокова, к его матери приехала некая дама и начала расхваливать вчерашний спектакль. Сумароков, сидевший тут же, с довольным лицом обратился к даме и спросил:

– Позвольте узнать, сударыня, что же вам больше всего понравилось?

– Ах, батюшка, дивертисмент [27].

Сумароков вскочил в бешенстве и сказал матери:

– Охота вам пускать к себе таких дур! Подобным дурам только бы горох полоть, а не смотреть высокие произведения искусства!

С этими словами он убежал из комнаты.

В Москве, в дружеской беседе с молодыми беллетристами, граф Лев Николаевич начал как-то упрекать их в нежелании работать…

– Ничего вы не делаете, ничего не пишете, нигде не видно ваших работ… Изленились совсем, – говорил он.

Беллетристы сначала отмалчивались, а затем один из них прямо заявил:

– И пишем, Лев Николаевич, и работаем, да нас нигде не печатают – не берут…

– Как, не берут? – изумился граф, – ведь вы, А., несомненно талантливый человек, и вы, Б., и вы, В.

– Все мы талантливы по вашему мнению, Лев Николаевич, – отвечали ему, – а нынешние редакторы изданий этого не находят.

Граф не хотел верить возможности такого грустного явления в печати, как полное отсутствие критического анализа у редакторов, и решил проверить его сам…

Для этой цели он написал небольшой рассказ и послал его в редакцию какого-то журнальчика, подписавшись вымышленным псевдонимом…

Недели через две граф лично отправился узнать участь своего произведения…

Редактор принял его довольно сухо и с первых же слов сообщил, что рассказ напечатан не будет…

– Почему? – спросил Лев Николаевич…

– А потому, – отвечал редактор, – что все написанное вами свидетельствует о полнейшем отсутствии у вас не только малейшего беллетристического таланта, но даже простой грамотности… Признаюсь, любезнейший, – добавил он фамильярно, – когда я читал присланную вами ерунду, то был вполне уверен, что это написано еще совершенно «зеленым» юношей, а про вас этого никаким образом сказать нельзя… Нет, уж вы лучше бумагомарание бросьте – начинать в ваши лета поздно. Ведь вы раньше ничего не писали?..

– Писал…

– Вот как?.. Что же вы писали – признаться, «писателя», носящего вашу фамилию, я не слыхал…

Редактор совершенно бесцеремонно расхохотался прямо в лицо графу…

Тот отвечал ему спокойным тоном:

– Под присланным к вам рассказом я подписался псевдонимом… Вы, может быть, слыхали мою настоящую фамилию: я Толстой… Написал несколько вещичек, о которых прежде отзывались с некоторым одобрением, например, «Войну и мир», «Анну Каренину»…

Можно себе представить, что сделалось с редактором после такого ответа…

В Туле местное аристократическое общество решило поставить в городском театре комедию графа «Плоды просвещения»… Дело было летом, и Льву Николаевичу послали в Ясную Поляну особое почетное приглашение…

Приблизительно за час до начала спектакля к подъезду театра подошел среднего роста коренастый старик, одетый в темно-серую суконную блузу, такие же брюки и грубые, очевидно домашней работы, сапоги…

Грудь старика наполовину закрывала длинная седая борода, на голове его красовался простой картуз с кожаным козырьком.

Опираясь на толстую, суковатую палку, старик открыл дверь и медленными шагами направился ко входу в партер театра.

Здесь его остановили…

– Эй, старик, куда лезешь, – заявил ему один из привратников, – сегодня тут все господа играют, тебе тут делать нечего… Проходи, брат, проходи…

Старик начал было протестовать, но его взяли под руки и вывели из театра…

Однако он оказался строптивого характера: сел около самого входа в «храм Мельпомены» на лавочку и оставался здесь до тех пор, пока к театру не подъехал один из высших представителей местной губернской администрации…

– Граф, – вскричал приехавший администратор, – что вы здесь делаете?!

– Сижу, – отвечал, улыбаясь Лев Николаевич, – хотел было посмотреть свою пьесу, да вот не пускают…

Недоразумение, конечно, тотчас же было улажено.

На одной из московских улиц граф увидел городового, тащившего не особенно вежливо пьяного мужика в участок. Возмущенный грубым обращением городового, Лев Николаевич остановил его и спросил:

– Ты грамотный?

– Грамотный, – отвечал полицейский.

– Кодекс нравственности читал?

– Читал.

– Так ты должен знать, что оскорблять ближнего не следует.

Городовой посмотрел на скромную фигуру графа и спросил в свою очередь:

– А ты умеешь читать?

– Умею, – отвечал граф.

– А инструкцию для городовых читал?

– Нет.

– Ну, так прежде пойди прочти инструкцию, а после и разговаривай со мной.

Мать Тургенева была равнодушна к успехам русской словесности, и когда произведения сына ее уже с восторгом читала вся Россия, она сама, живя в Москве, совершенно не читала ни одной его работы.

Возвратившись в 1840 году из-за границы, Тургенев съездил к матери; но не радостно было свидание. Оба чувствовали, что по образу мыслей они стоят теперь еще дальше друг от друга, чем прежде. А вскоре вышла и открытая ссора.

Произошла она таким образом. Летом Тургенев всегда жил в Спасском, где, видя угнетение крепостных людей не только матерью, но еще более ее любимцами из дворни, всячески брал несчастных под свою защиту. Это-то обстоятельство особенно раздражало мать и впоследствии подало повод к окончательному разрыву. Ожидая, по обыкновению, к себе на лето сына, Варвара Петровна распорядилась, чтобы от ближайшей станции были расставлены верховые, которые должны были дать знать о выезде со станции молодого барина. Затем она приказала, чтобы все дворовые люди и сенные девушки, которых было более тридцати, к приезду Ивана Сергеевича выстроились: мужчины у подъезда, а женщины на балконе второго этажа над подъездом. Когда прискакавший верховой объявил, что барин едет, а затем подъехал и сам Иван Сергеевич, вдруг раздалось во все горло: «Ура, Иван Тургенев!» Возмущенный до глубины души этой нелепой встречей, Иван Сергеевич, не вставая с коляски, взглянул на балкон, где во главе женщин поместилась его мать, и, приказав повернуть назад, выехал обратно на станцию, а оттуда в Москву. Поссорившись с матерью, он лишился и средств к жизни, так как все имение было в ее руках. Воспитанный в роскоши, тут-то в первый раз испытал он и крайнюю бедность.