Владимир Бабенко - Записки орангутолога

К концу чайной церемонии пришел смазливый студент малаколога (и Юра замурлыкал: «Эти глаза не против»). Добрая Людочка захотела угостить гостя, но на столе ничего не было, за исключением лежащей на тарелочке кочерыжки от чимчи. Ее-то Людочка и предложила студенту. Обаяние лаборантки было столь велико, что студент послушно взял совершенно несъедобную кочерыжку и стал ее грызть, роняя слезы и с благодарностью поглядывая на Людочку.

Еда, а вместе с ней и чайная церемония закончились. Я встал, вздохнул и пошел в свой отдел. Там, под осуждающим взглядом Олега я еще раз вздохнул, сел за стол, посмотрел на крайний ряд окон «Интернационаля» (предметы женского туалета еще висели) и стал заполнять каталожные карточки. Глаза Олега подобрели. Но это длилось недолго. Зазвонил телефон.

— Это тебя, — сказал взявший трубку Олег.

— Владимир Дмитриевич, — в трубке слышался студенческий голос, — Юрий Николаевич срочно просит зайти к нему в отдел.

— А что, — спросил я, — разве у Юрия Николаевича уже появились секретари? Он что, сам не может мне этого сказать?

— Ему будет это очень трудно сделать, но я попробую поднести ему аппарат, и может быть ему удастся с вами поговорить.

В трубке послышались треск и шорохи — студент тащил к моему приятелю телефон. Но, очевидно, все-таки не хватило провода, потому что в трубке послышался далекий голос Теплова: «Вовочка, беги скорее в наш отдел, ты мне нужен, как мужчина».

Я понял, что случилось что-то экстраординарное и, не обращая внимания на косые взгляды своего начальника, побежал. Дверь отдела малакологии была закрыта. Я постучал.

— Это Вовочка, открой ему, — раздался из-за двери приглушенный голос Теплова. Щелкнул замок и дверь открылась. На пороге стоял двусмысленно улыбающийся смазливый студент. Я зашел в Юрин кабинет. Хозяина отдела малакологии нигде не было видно.

— Я здесь, Вовочка, — раздался из угла голос Юры.

Я наконец заметил, что стол, стул, книжные полки были сдвинуты на середину комнаты. Сам Юра стоял в коленно-локтевой позиции на полу, лбом упершись в угол комнаты.

Юра оглянулся через плечо. Лицо у него было страдальческое.

— Вовочка, быстрее найди лом!

— Лом? — спросил я, удивляясь и его позе, и его просьбе. — Зачем он тебе? — и я похлопал Юру по призывно оттопыренному заду (и по консистенции он не шел ни в какое сравнение с аналогичной частью недавно уволенной лаборантки Леночки) и, вспомнив поэта серебряного века Михаила Кузмина, продекламировал:

— Убью, Вовочка, когда встать смогу, — сказал мне Юра, не понимающий толк в поэзии. — Тащи скорее лом или топор, а то я уже утомился очень. Оказывается эта поза весьма неудобна — руки быстро устают.

Я вышел в коридор, быстро нашел строителей (в Кунсткамере никогда не прекращался ремонт) взял у них топор и вернулся к Теплову. Поза его не изменилась. Рядом все также улыбался бесполезный студент.

— Отдирай быстрее плинтус, — сказал Юра, — а то у меня все пальцы онемели. Я его за хвост держу. Отрывай же плинтус, а то убежит.

— Кто убежит? — спросил я прицеливаясь топором, чтобы половчее зацепить плинтус и не задеть пальцы Теплова.

— Удав удрал, — сказал Юра. — Слышишь как шипит?

Я отложил топор, встал в такую же позу, как и Юра и прислушался. Из-под пола, из крысиной норы, куда Юра засунул свою руку действительно слышалось слабое шипение.

— Давай скорее, — запричитал Юра, — если я хвост отпущу, он в подвал утечет. А там на крысах откормится, вырастет до 10 метров и кого-нибудь съест. И ты будешь виноват, если замешкаешься.

— Тогда отпускай хвост, — сказал я ему. — Может, когда вырастет, директрису удавит.

— Размечтался! Не болтай зря, ломай плинтус! — закричал Юра.

Я начал отдирать плинтус, и рука Теплова уходила все дальше в расширяющуюся щель. Его прижатое к стене лицо покраснело, он с усилием потянул руку из-под пола. Показался его кулак, сжимающий хвост удава, а затем и сама упирающаяся и шипящая рептилия.

Через несколько минут в кабинете малаколога не осталось и следа от охоты на змей. Отодранный плинтус был засунут под шкаф, удав в своей плексигласовой тюрьме безучастно смотрел на желтеньких попискивающих цыплят, а Юра со студентом продолжали чаепитие, причем Теплов, сидящий напротив своего воспитанника, мурлыкал, четко разделяя даже те слова, которые должны бы произноситься слитно: «Не хочу, не могу, наконец не желаю».

Я понял, что я как всегда оказался лишним, и ушел к себе в отдел. Там я снова сел за стол и принялся надписывать этикетки. После заполнения третьей я сначала взглянул на гостиницу (там начали снимать белье), а потом посмотрел на часы. До окончания рабочего дня в Кунсткамере оставалось 10 минут. И все эти 10 минут я на своем затылке чувствовал укоряющий взгляд Олега.

Вы когда-нибудь слона двигали? А через носорога прыгали? А жирафа ели?

А я вот и двигал, и ел. Правда, через носорога прыгнуть не удалось — сейчас он стоит неудобно — не разбежишься. А без разбега никак не получается. И все это я (да и не только я, но и многие мои коллеги) проделывали не в Индии и не в Африке, а в центре Москвы. В Кунсткамере. Обычно такое происходило во время праздников. Правда, передвижку слона или вынос бегемота директриса могла устроить и в будни.

В Кунсткамере было всего два «мокрых» праздника. Даже в период застоя в эти заветные даты вполне официально дозволялось пить.

Первый раз сотрудники Кунсткамеры напивались под Новый год. Второй раз они пьянствовали в начале весны — на общеполовом, изобретенном экономной директрисой празднике-гибриде (23 февраля × 8 марта).

В один из этих счастливых дней женщины заведения с утра разбредались по магазинам в поисках чего-нибудь подходящего из съедобного — помассивнее, покалорийнее и подешевле — и находили это. К середине дня начальство сгоняло из всех отделов тягловый люд мужеского полу, и сильная половина учреждения стаскивала в актовый зал тяжеленные, еще дореволюционные дубовые столы и скамейки. Потом туда же в зал, предназначенный для веселья, все научные сотрудники сносили свои чашки, ложки и тарелки. Специальной, праздничной посуды в Кунсткамере не водилось — ввиду редкости самих праздников.

Однажды в такой вот придуманный нашей директрисой праздник-унисекс меня после такелажных работ и сдачи личного стакана отловила пожилая лаборантка отдела ихтиологии и попросила наточить нож, так как ей было приказано нарезать батон колбасы. Электрическое точило находилось только у препараторов и я смирился с мыслью о посещении преисподней.