Владимир Бабенко - Записки орангутолога

Славик с Володей пошли к причалу — двум доскам, выдающимся в реку.

Там никого не было. Туман стелился над водой, а солнце золотило верхушку самой высокой сосны.

Славик снял рюкзак и обнаружил, что продолжает слышать страстные стоны Ольги также отчетливо, как и в доме.

— Здорово выпь бухает, — сказал лесник. — Точно баба стонет. Нет еще сторожа? Ничего, подождем, — и закурил.

А через несколько минут Володя рассказал аспиранту простую историю черепов. Прошлой осенью два бича из геологической партии, желая выпить, пошли через перевал к ближайшему поселку. А по дороге их обоих задрал медведь. Бичей искали, но не нашли. Случайно обнаружил их (вернее не их, а их черепа) Володя. Он положил находку в рюкзак и решил отвезти их в поселок — предъявить милиции на опознание.

Тем временем пришел сторож и стал копошиться в моторе.

— Забирайтесь, — сказал он аспиранту и леснику минут через десять. — Ничего не забыли? Черепа, самое главное, на кордоне не оставляй, а то Ольга всю ночь по лесу бродила, заснуть от страха не могла. Поехали.

Они доплыли до разрушенного моста и остановились. Плоскодонка все так же стояла на середине реки, привязанная к торчащей из воды свае. В лодке по-прежнему лежала та же одежда. Только на это раз вместо сапог на дне плоскодонки стояли стоптанные кроссовки. Рядом с ними шевелились две приличные щуки и небольшой сом.

— Охота пуще неволи, — рассмотрев улов сказал сторож. — Ни свет ни заря, а Николай уже здесь. Да вот и он. — И в это время у одной из свай всплыла темная спина «дельфина».

— Колька рыбу острогой бьет. Здесь, у старого моста, самое рыбное место. А в гидрокостюме ему не холодно — хоть час сиди, а не замерзнешь.

— Притормози-ка, Василич, — прервал сторожа Володя. — И прижмись поближе к берегу.

На влажном песке виднелись огромные следы птиц. Все трое стали их внимательно рассматривать. До Славика наконец дошло, что необычность следов не в том, что они огромные, со ступню человека, а то что они двупалые!

— Во куда забрались, — восхищенно сказал лесник. — Километров двадцать от фермы. Да, Василич?

— По карте — все тридцать, — Уточнил Василич.

— До какой фермы? — не выдержал Славик

— До страусиной, — ответил лесник. — Фермер у нас объявился года три назад. Кроме коров и свиней, еще и страусов разводит. И ничего, получается. Даже зимой не дохнут, выдерживают. И несутся. А яйца у них знаешь какие? Во! — и Володя показал. — А в это лето у него две штуки убежали. Думали, все — сдохли, или волки сожрали. А видишь, не сдохли, живы. Бегают еще. Поехали, Василич.

Дальше они ехали не разговаривая. Только когда лодка вывернула из-за крутого поворота и всходившее солнце осветило луг на косогоре и огромные буквы простейшего слова общероссийского масштаба, сторож прервал молчание.

— Летуны сельхозавиации на «кукурузнике» резвились, излишки удобрения сбрасывали. У них база в Загорье, недалеко, километров сорок отсюда, — с уважением сказал, он рассматривая четкие, прямые как стрелы темно-зеленые линии. — Профессионалы! Им бы на пикирующем бомбардировщике летать! Только вот закорючку над «и» кривовато посадили. А так — хорошо!

К сожалению, к концу июня зарянки, черные дрозды, лесные завирушки и садовые камышевки поют только на утренних зорях, в серых летних сумерках.

Поэтому сегодняшняя экскурсия была необычная. Подведомственная Мише (так его звали старшие коллеги, а студенты величали Михаилом Григорьевичем), очень перспективному молодому ассистенту кафедры зоологии, группа студентов встала в 4 часа, прогулялась по утреннему лесу — специально для того, чтобы послушать голоса птиц, которые замолкают днем. Потом Миша отпустил замученную группу домой, досыпать, а сам прошел еще с полкилометра — ему говорили, что в островном леске гнездится ушастая сова. Ассистенту хотелось сначала удостовериться самому, а потом повести туда студентов. Сову Миша не нашел и повернул назад, к Никольским Выселкам.

Никольские Выселки — это летняя загородная база пединститута, биостанция. Там студенты проводят практику по зоологии и ботанике и знакомятся с зябликами, бабочками-крапивницами и одуванчиками уже не по картинкам в учебниках, а непосредственно в природе.

Миша вышел из леса как раз к сортирам. Сортиров в Никольских Выселках было четыре. Пара — для рядовых студентов и младшего командного звена (то есть аспирантов) и пара — генеральских — для преподавателей.

И у Миши были все права воспользоваться генеральскими благами, но он передумал. Дело в том, что в утренних сумерках с десяток молодых людей деловито, молча и очень слажено быстро поставили на попа «Жигули», а потом прислонили их — чтобы машина не упала — к боковой стене дощатого домика для преподавателей помеченного буквой «М». Миша всех их узнал. Это были «Жигули» Стланцева — доцента с кафедры зоологии и его же аспиранты.

За всеми этими действиями в бинокли невозмутимо наблюдала пара студенток, сидевшая на стульях, стоящих на полянке прямо напротив входа в генеральские заведение, осененное буквой, которой в городах обозначают вход в метро.

Ассистент подумал, что лучше пройти мимо и не ввязываться в эту странную историю. Он направился к стоящим в стороне удобствам для рядового состава. Это были более простые (с точки зрения архитектуры), но зато более многоместные строения.

У одного их двух длинных сараев, помеченного буквой входа в метро, Миша остановился, потому что изнутри раздавались возмущенные причитания раздосадованной женщины. Заинтригованный ассистент затаился в кустах. Через несколько минут из заведения вышла руководитель практики по фамилии Тулупкина (у нее было и имя — Вера Федоровна, но все за глаза звали ее только Тулупкиной, а некоторые солидные профессора, правда в сердцах, дурой-Веркой). Весь вид Тулупкиной выражал крайнее возмущение. Миша догадывался почему.

Тулупкина, мягко говоря, не пользовалась у студентов любовью. Во-первых, потому, что она была недалекая тетка, которая вела методику преподавания сельского хозяйства, и студенты под ее руководством вынуждены были копать землю под бесконечные клумбы и рабатки. Но это было не самое страшное. Тулупкина всерьез решила укоротить студенческую вольницу и стала в Никольских Выселках интенсивно вводить порядки пионерлагеря, обзаведясь обширной сетью информаторов, а так же сама интенсивно шпионя за студентами.

Все это их совсем не радовало. И для того, чтобы излить накопившиеся чувства они стали облекать их в рукописные творения, которые помещали на стенах, как в свое время китайцы — дацзыбао. Только в отличие от китайцев студенты начали писать на стенах своего туалета. На внутренних. Хотя нет, несколько посланий (романтического плана) были и на внешней стене. На фасаде было нарисовано огромное сердце, а в нем слова: «Яна + Рома = love» и, кроме того, были две надписи без рисунков: «Здесь был Дрюфель» и «Ягодиночка моя».