Феликс Кривин - Встречник, или поваренная книга для чтения

С тех пор упрямый муравей лежит вдали от дома. И кто-то из его друзей, смеясь, сказал другому:

— Как будто парень не дурак, а главного не понял. Других хоронят разве так! А он — смотрите — помер!

Эта старая крепость все рыцарей ждет, хоть для боя она старовата. Но мечтает она, чтобы брали ее так, как крепости брали когда-то. Чтобы было и страха, и трепета всласть, и сомнений, и мыслей преступных. Чтоб она, подавляя желание пасть, долго-долго была неприступной.

Дорогая, ты слышишь: вокруг тишина, ни снаряды, ни бомбы не рвутся… Мы с тобою в такие живем времена, когда крепости сами сдаются.

На свете жил один король, он был не гений, не герой, хотя был многих званий удостоен, но разговаривать привык с людьми на ты, с собой на вы. «Мы…» — говорил, и прочее такое.

Король еще не старым был, и он однажды полюбил бесхитростную девушку Наташу.

— Наташа, — говорит король, — сегодня двери нам открой, сегодня, говорит, — ты будешь наша.

Наташа задрожала вдруг, и на лице ее испуг, и щеки зарумянились стыдливо:

— О, государь мой, как мне быть? Я вас готова полюбить, но не могу я… с целым коллективом.

Король ответил, пошутив:

— Мы уважаем коллектив, и мы готовы с ним считаться даже. Но в твой гостеприимный дом сегодня мы одни придем.

— А сколько вас? — сконфузилась Наташа.

Король внезапно замолчал и сразу как-то заскучал. И проворчал:

— С тобой не сваришь каши… Сегодня ночью дверь закрой! — сердито приказал король и полюбил смышленую Дуняшу.

Говорил мужчина даме:

— Есть закон теплообмена. И тепло, что между нами, исчезает постепенно.

Но другой закон угоден даме был. Она сказала:

— До сих пор еще в природе ничего не исчезало.

И мужчина вдохновенно поддержал подруги мненье:

— Это верно. Во вселенной всё, как в камере храненья. Где-то там, за неба краем, кто-то вспыхнет с новой силой…

Для того и остываем, чтобы им тепла хватило.

Жил на свете султан по прозванью Карем. У султана Карема имелся гарем: шестьдесят четыре персоны, все крикливы, ленивы и сонны.

Настоятель гарема, красавец Селим, называвший гарем не «гарем», а «горим!», умолял султана Карема отпустить его из гарема.

Он учиться хотел. Но султан отвечал:

— Что такое, Селим? Почему заскучал? Ты, что предан работе всецело, оставляешь любимое дело? Каждый хочет учиться, — добавил Карем, — но не это от нас ожидает гарем. Об учении думать не время: посмотри, что творится в гареме.

А в гареме такое, что бедный Селим наводил бы порядок до самых седин. Но собрал он сознательных женщин и нарек их советом старейшин. Эти мудрые женщины, знавшие толк в чувстве долга и в том, чего требует долг, неусыпно и неустанно направляли желанья султана. Только тех отбирал для супруга совет, кто имел и заслуги, и выслугу лет, кто был сдержан, уравновешен, в мыслях скромен и в страсти безгрешен.

И султан загрустил от порядков таких:

— Что-то стал ты, Селим, затирать молодых. Правда, старость почтенна, но все же ты дорогу давай молодежи.

А Селим уж и рад продвигать молодежь, только где молодую такую возьмешь, чтоб она подошла по заслугам и годами была, как старуха?

И все чаще султан уходил в кабинет, говоря, что для радостей времени нет, что в его, государевой, власти не свое, а народное счастье.

Но заметил, заметил дотошный совет: он впускал посторонних к себе в кабинет. Стоит только окну раствориться, как в окошко сигает девица.

Что тут можно добавить? Гарем под рукой, а супруг изменяет гарему с другой. Тут — открыто сказать не пора ли? — возникает вопрос о морали. Был с султаном серьезный, большой разговор. Пригласили его на персидский ковер и просили его объясниться: что он делает с этой девицей?

От такого вопроса увяла трава. Что-то мямлил султан, подбирая слова, и о чем-то смущенно просил он… Но любовь придала ему силы.

— Я люблю эту женщину! — крикнул Карем. — И любить ее буду до гроба!

И султан распустил нелюбимый гарем, а Селима послал на учебу.

Вышла правда в сверкающий зал — из забвенья, из тьмы, из тумана, отвели для нее пьедестал, тот, что раньше служил для обмана. Натерпелась она на веку, надорвала сермяжные жилы, ну и хочется быть наверху. А чего же? Она заслужила.

И она улыбается в зал, как всегда, и проста, и желанна. Возвышает ее пьедестал — тот, что раньше служил для обмана.

Сколько было радости! Туш. Цветы.

Удивлялись искренне:

— Это ты?

Сомневались дружески:

— Ну, даешь! Неужели правда? А может, врешь?

И в душе почувствовав: не к добру, — отвечала правда:

— А может, вру. Правда-то я правда, да только я не вдохну не выдохну без вранья.

Растерялись граждане: как, опять? Как же, чтобы правда — и стала врать? Но один очкастый прошел вперед:

— Так она ж, товарищи, врет, что врет. Если ты, товарищи, врешь, что врешь, это правда чистая, а не ложь!

Тут, конечно, мысли у всех вразброд:

— Ну, а если врет она, что врет, что врет?

— Или даже больше, — шумел народ, — врет она, что врет она, что врет, что врет?

— Наврала с три короба, а лжи ничуть?

— Ну, загнул очкастый, не разогнуть! Это ж чтобы правды на грош набрать, сколько ж полагается нам наврать?

Науке просто повезло с Ньютоном, что не был он бездельник и глупец, не говорил с начальством грубым тоном, не разбивал доверчивых сердец, что отличался скромным поведеньем, был чист и безобиден, как дитя, всем будничным, житейским тяготеньям всемирное навеки предпочтя.

Науке просто повезло с Ньютоном, что он не пил и в карты не играл, не нарушал общественных законов и тех, что сам в природе открывал.

Когда бы он присвоил чьи-то деньги и за растрату угодил в тюрьму, закона мирового тяготенья, конечно, не доверили б ему.

И кто б сегодня знал тогда Ньютона? Не допустил бы просвещенный век, чтоб открывал всемирные законы морально ненадежный человек.

Кочуют деньги по дорогам — и золотой, и медный грош. То их скопится слишком много, то их со свечкой не найдешь.

Подобно им кочуют мысли — случайный гость и частый гость. От денег мысли не зависят, они всегда кочуют врозь.

И будет вечно, как бывало с тех пор, как существует свет: где много денег, мыслей мало, где много мыслей — денег нет.

Шумер собрался истину сказать. Хотел ее изобразить на камне. Нашлось немало истин под руками, но только камня негде было взять.

И египтянин пил из родника, наполненного мудростью и силой. Ему б куска папируса хватило, но не хватало этого куска.