Феликс Кривин - Встречник, или поваренная книга для чтения

А древний грек? Ведь этот древний грек избороздил всю Грецию кругами. Но было даже в городе Пергаме с пергаментом неважно, как на грех.

И в наши дни заботится прогресс об истине, как о великом благе. Но что же делать, если нет бумаги? Для истины ее всегда в обрез.

Когда грядущий человек заявит вам на всем серьезе, что все, чем славился наш век, давным-давно почило в Бозе, — не удивляйтесь: этот Боз — наш знаменитый современник, он занимает крупный пост в одной из крупных академий.

Сегодня на вершине он, отечества великий отпрыск. Все надписи со всех сторон к нему стекаются на подпись. Его король благодарит, и — на приеме ли, на бале — всегда он помнит: Боз хранит его коллекцию медалей. И он спокойно кофе пьет и возлежит в удобной позе. Уверен он: не пропадет все то, что почивает в Бозе.

Недаром он, мудрейший Боз, лауреат различных премий. Его бы называли: босс, — когда б он жил в другое время. При этом он, почтенный Боз, хоть от других людей отличен, ничуть не задирает нос, он очень прост, демократичен. К нему — об этом знают все — пришел ничем не знаменитый не то Руссо, не то Руссе — фамилия его забыта, но он пришел и был спасен, и говорят, что в нашем веке Руссе… нет, все-таки Руссо как будто делает успехи. И может статься, что потом, когда-нибудь — в стихах ли, в прозе, — он всем поведает о том, что в наши дни почило в Бозе.

На греческой площади людно. Усталый и спавший с лица, какой-то оратор приблудный тревожит умы и сердца.

Афинское жаркое лето, его не отыщешь, оно давно уже кануло в Лету, куда-то на самое дно.

Кольцом окружая столицу, столетья над нею встают. А там, у подножья толпится ахейский рассеянный люд.

А в центре, как огненный кратер, как пламя, что рвется из тьмы, грохочет, клокочет оратор, тревожа сердца и умы.

Но что-то не видно тревоги, скучает ахейский народ и прямо оратору в ноги оливки лениво плюет.

И зря вдохновения реки струит исступленный пророк…

Эх, греки, эх, древние греки, вам даже и древность не впрок.

Строптивому судьба не тетка, ему повсюду неуют: где кроткому дают на водку, строптивого за пьянку бьют. Строптивого жена не любит, и дети у него не мёд. Где кроткие выходят в люди, строптивый голову свернет. Не сядет он в машину «Волга», ногами кормится, как волк. Живут строптивые недолго: почертыхался и умолк. А кроткий всеми уважаем: работа, крепкая семья. С ним ласкова жена чужая — та, что строптивому своя.

Жила на свете собака. Простая такая собака. Но верящая, однако, что свистнет когда-нибудь рак.

Приходят такие мысли в унылой собачьей жизни: что вот, мол, когда рак свистнет, наступит счастье собак.

Она отыскала рака. Простого такого рака. Но он не свистел, а плакал, печально скрививши рот. И рак объяснил со всхлипом, что скажет судьбе спасибо тогда, когда встретит рыбу, которая запоет.

Ну, рыбу они отыскали. И тоже нашли в печали. Они ее утешали, а после учили петь. И рыба, вытянув губы, запела сипло и грубо, что легче, мол, дать ей дуба, чем жизнь такую терпеть.

Поскольку рыба запела, а это уже полдела, собака ждать не хотела и тут же за рака взялась. Она то журила рака, то с ним затевала драку, ну, словом, к раку собака свою применила власть.

И рак еле слышно свистнул, как будто от боли пискнул, как будто от страха взвизгнул испуганный жизнью рак.

Посвистывал рак уныло, и рыба тоскливо выла, но все же не наступило заветное счастье собак.

Какая ж причина, однако, что все это кончилось крахом? На то ни одна собака ответа не даст, не взыщи.

Прекрасны поиски счастья, опасны происки счастья. А что до приисков счастья — ну что же, ищи. Свищи.

Жил старик.

Он прожил сотню верст, сотню лет вспахал и обработал. Годы были трудные, хоть брось: то песок, то камень, то болото. Ну кому такое по нутру? Возроптал старик на эти вещи. И его отправили в дыру, что его дыры еще похлеще.

Двадцать верст он прожил в той дыре, а потом его вернули в эту. Голова, конечно, в серебре, и в душе уже давно не лето.

И еще минуло двадцать верст, жизнь пришла к положенному краю. Старику пора бы на погост, а старик живет, не помирает.

Жизнь ему немалая дана и, как оказалось, не напрасно. Заглянул в газеты — вот те на! Поменяли время на пространство!

Катаклизм подобный в мире звезд иногда случается. Не часто. Старику теперь его сто верст — будто приусадебный участок. Для него переменился свет, и куда его болезни делись! А поскольку он не нажил лет, то теперь он снова как младенец.

Он выходит из дому с утра, вечерами на печи не дремлет.

Вот и все. А Черная дыра — попросту название деревни.

И старик уходит за сто верст, бодрый и ни капельки не старый…

Многие мечтают в мире звезд: поменять бы годы на гектары!

Сколько в мире женщин — тех, что не про нас! До отказа их, но суть не в этом. Казанова плакал, получив отказ, потому что он привык к победам. И не раз хотел покончить он с собой, добираясь до жены соседа. Затянуть на шее шарфик голубой, — потому что он привык к победам. Мы не казановы, и во цвете лет нас не сломят мелочные беды. Поражений в мире больше, чем побед, но из них мы делаем победы. Мы умеем делать радости из бед, нас судьба за горло не ухватит. Сколько поражений нужно для побед? Не горюй! На нашу долю хватит.

Вышла ночь на улицу купить керосину, город весь обегала, тычась в магазины. Все напрасно, все темно, на дверях запоры… Только слышно: в темноте шевелятся воры.

Равнодушно стелется дорога. Только прямо. Прямо и вперед. Прошлое кричит вдогонку: «С Богом!» Будущее терпеливо ждет. Время, время, это неспроста ведь мы в тебе, как узники в тюрьме: стоит только буквы переставить — и уже не ВРЕМЯ, а В ЯРМЕ.

Далеко еще весна, но притихший лес не дремлет: снега белая листва распустилась на деревьях. Как приятно быть листвой! Снег от счастья леденеет. Может статься, что весной он еще зазеленеет.

Все оно между солнцем и тенью. Два начала в себе храня, все оно — как соединенье солнца с тенью и с ночью дня. Но когда его пламя коснется, содрогнется испуганный лес. Солнце дерева к солнцу взметнется, его день дорастет до небес. А потом все бледней, все короче, день осядет, вершину клоня… Только малая горсточка ночи на руинах сгоревшего дня.