Ольга Немытова - Сорок бочек арестантов

- Есть такая книга - называется Библия, - изрекла Фиалка и ткнула вверх, в толщу дыма, надежно закрывавшего дегтярно-коричневый потолок, покрытый рельефными пластмассовыми квадратиками, свой бамбуково-суставчатый желтый кривой палец. Есть такая книга - Библия, - повторила она и стала поджаривать рыбий пузырь на спичке. - И в этой книге сказано, - пузырь зашипел и лопнул. Фиалка вкусно похрустела своей самодельной тараньковой шкварочкой и глотнула пивной пены с явным запахом стирального средства «Аэлита». Это средство тогда активно применялось для повышения пенистости пива. На пене поднимались целые семьи. Фиалка убрала с лица седые пенные усы тыльной стороной ладони, и глядя почему-то именно мне в глаза, продолжала: Сказано: «Возлюби ближнего своего, ибо он тебя любить не будет».

Время остановилось. Тошнотворные пивные дядьки замерли с клубами дыма у открытого рта, кружки повисли в воздухе, звуки исчезли. Исчезла даже вонь. В сизом самогоне табачного дыма черными изюминками стояли как вкопанные остановленные в полете мухи.

- Вот оно, - поняла я, - вот Альфа и Омега, рабби Гилель и Нагорная проповедь. Вот она, Ночь могущества и Алмазная Сутра...

- Конечно, не будет. Знаю я его, этого ближнего. Хорошо еще, если это не очень ближний - он тебя просто любить не будет. А если очень ближний? У-ууу, он тебя так любить не будет, что одними разговорами о своей любви все печенки выест. Он ведь, ближний, дрянь этакая, тем только и живет... Он ведь, может, для того только в этот мир и пришел, чтобы тебе жизнь отравлять. Тебе и всем, кто окажется для него ближними. А они тоже еще те... Они в оборотку такую запустят чахотку, такого яду плеснут в ухо, так в душу плюнут, а то и над мозгом надругаются. Нет, они тебя любить не будут. Это точно, это раз и навсегда. А миру надо же на чем-то стоять, чем-то держаться? Не на Федора ж Михалыча Достоевского ему опереться. Вот и выходит - они заварили, а я одна расхлебывай. Потому что больше некому.

Небесные сферы закружились вокруг меня, тихонько позвякивая звездами, как чешская люстра во время землетрясения.

Из «Смольного» я вышла другим человеком. Я видела вокруг себя другой мир - мир, в котором акации на Франца Меринга признавали во мне свою - человека, причастного к тайне. Дома, машины, грудные дети в колясках, колченогие собачки, выводящие на прогулку своих пенсионеров - все искоса бросали на меня мгновенный взгляд - «она знает» - и снова приобретали непроницаемый вид. Меня приняли в заговор, я была своя.