Георгий Марчик - Наследник фаворитки

с меланхолической грустью пел певец, и ему было решительно на все наплевать.

с душевным надрывом продолжал певец на пластинке.

— За великого князя — члена императорской фамилии и за его прекрасную фаворитку! — высоко поднял Алик бокал, стоя за столом. Глаза его стали совсем гипсовыми, беломраморными. Он одним рывком осушил бокал. — А вы почему не пьете, дорогая тетя? — строго спросил он. Тетя немо смотрела на него и не шевелилась.

— Зачем это, Алик? — больным голосом спросил Юраша. Ему было холодно и страшно.

— За любовь — любовью… — не разжимая зубов, процедил Алик. — Смени-ка пластинку. Да живей!

Юраша не двигался с места. Глаза его отрешенно смотрели куда-то в неведомые дали.

— Эй, слышишь? Ты что, спятил? Или уснул? — Алик присвистнул, словно подзывал собаку.

— А? Что? — встрепенулся Юраша.

— О чем задумался? — с горькой догадкой спросил Алик. — Смыться хочешь?

— Ни о чем. Просто выключился, и все. Как будто исчез. Не удивляйся. Когда мне становится страшно, я выключаюсь.

— Ну и зря. А мне, думаешь, весело? Но мы не страусы, мы люди.

— Люди… — криво усмехнулся Юраша. — Скажешь тоже… Хавки мы. Шакалы…

Он подошел к радиоле. Алик разлил в бокалы коньяк. Один поставил перед старухой. Она сидела распрямившаяся, гордая, неподвижная и как бы вслушивалась в себя.

— Сегодня мы торжественно справляем панихиду по одной из последних могикан русского дворянства, — торжественно, с нотками металла в голосе говорил Алик, стоя за столом напротив тети. — Ее благородная гражданская смерть состоится в духе лучших аристократических и гусарских традиций — за рюмкой коньяку. Что может быть прекрасней, возвышенней? — Алик был искренне взволнован. Его щеки и лоб стали белыми как скатерть. — Смени эту пластинку, плебей. Надо не за здравие, а за упокой.

запел меланхолический голос, и ему тоже было решительно на все наплевать.

— Вот это другое дело, — кивнул Алик. Фаворитка смотрела прямо перед собой. Алик не отрываясь, с каким-то сверхъестественным любопытством следил за нею. Юраша не сводил понурого взгляда с Алика. — Итак, выпьем, — провозгласил Алик. — За любовь! — Он что-то вспомнил, снова криво усмехнулся уголком рта и добавил с непонятной иронией: — За чужую! — Одним глотком осушил бокал и вопросительно взглянул на Юрашу, подбрасывая на ладони тяжелый хрустальный сосуд. Юраша торопливо выпил. — А тетя? — в деланном удивлении выпучивая глаза, спросил Алик. — Юрашка, почему не пьет тетя? Ты плохо ухаживаешь за этой благородной женщиной.

Она поднялась с кресла — огромная, страшная, вытянула руку по направлению к двери, громко крикнула:

— Вон! — Юраше и Алику показалось, что разверзлась земля и сам Вельзевул нечеловеческим голосом властно приказал им: — Убирайтесь вон! Бездельники! Негодяи! И чтоб ноги вашей здесь не было!

Алик подтолкнул Юрашу к телевизору, цепко схватился за один край руками.

— Бери, Юраша! Скорей, дружок! Это мой телевизор. Она сама сказала, что завещала его мне…

Топая по ступенькам лестницы, они поспешно скатились вниз и выскочили на улицу.

…Петухову, который после вечернего похода в пивную направлялся домой, встретились два молодых человека, которые несли громоздкий телевизор.

— А-а-а-а, жулики… — обрадовался Петухов, словно встретил добрых знакомых. — Я же говорил, встретимся…

Юраша посмотрел на него выпученными глазами. Внутри у него все обмякло. Пальцы рук сами собой разжались. Телевизор упал на ногу Алику.

— У-у-у… — взревел Архипасов.

Словно дюжину ножей всадил в спину Юраши. Неловко подпрыгнув, он припустил прочь бешеным, сумасшедшим аллюром.

Петухов и Алик завороженно, как удав и кролик, смотрели в глаза друг другу.

Петухов крайне удивился, почему приятели так испугались. Но они испугались не его. Следом за Петуховым по улице шли четверо парней с повязками дружинников.

Утро размазало по блеклому краю небосвода немного оранжевой краски. В сыром воздухе стыли сбросившие листья и потемневшие от сырости деревья.

Дымили заводы. К школам и институтам стекалось молодое племя. По проспектам наперегонки, словно гончие за зайцем, мчались автомашины. Открылись магазины и библиотеки, амбулатории и сапожные мастерские.

В обычный час в четырехэтажном кирпичном здании начал свою работу народный суд. К доске объявлений на первом этаже кнопкой пришпилен лист бумаги, на котором были записаны все назначенные на сегодня дела.

На втором этаже в одном из небольших залов судебных заседаний слушалось дело наших знакомых — Алика Архипасова и Юраши Шарикова.

Алик и Юраша сидели рядом на желтой, хорошо отполированной деревянной скамье и с усердием подхалимистых учеников внимали каждому слову судьи, прокурора, свидетелей. Всем своим видом они выражали безоговорочное осуждение своему запятнанному прошлому и готовность немедленно, тут же, не сходя с места, перевоспитаться, стать самыми добропорядочными, честнейшими гражданами, только бы их простили… А если и осудили, то хотя бы условно…

Небольшое оживление внес лишь свидетель Петухов. Он был трезв и одет как на праздник: в черный парадный костюм, в новую белую рубаху с кружевными мережками.

Увидев Алика и Юрашу, он сочувственно кивнул им:

— Привет ветеранам раскопок… Что, кидалы, все-таки погорели?

Показания он давал объективно, но одной своей репликой вызвал смех присутствующих и бурный протест подсудимых.

— Два года назад с моего балкона пропало старое одеяло, — укоризненно глядя на Алика и Юрашу, сказал Петухов. — Теперь я знаю, кто его свистнул. Кто же еще? Прошу внести это в протокол и взыскать с них стоимость пропавшего одеяла по исполнительному листу.

Услышав дружные негодующие вопли подсудимых, Петухов махнул рукой:

— Ладно. Про одеяло не пишите. Где наше не пропадало. Пусть пользуются моей добротой.

— Признаете себя виновным? — спросила женщина-судья у Юраши, глядя на него с терпеливым состраданием. Так смотрят на калеку или на тяжело больного человека.

Едва судья обратилась к Юраше, он вскочил на ноги, наклонился вперед.

— Да. То есть нет. То есть да. А если по справедливости, гражданин, то есть гражданка, то есть, извините, гражданин судья… — Юраша замолчал и в отчаянии уставился на женщину-судью.

— Продолжайте, — сказала она.

— Это он один во всем виноват, — плачущим голосом продолжал Юраша. — Заморочил меня и втравил в эту никудышную историю. А я теперь расплачивайся. Сам твердил: «Нас ждет триумф». Суд, а не триумф, чтоб ему ни дна ни покрышки…