Феликс Кривин - Пеший город

Ходит царевич по болотистой местности, вздыхает, к лягушкам приглядывается. И представьте себе: хоть бы одна на боку лежала или хвостом вертела. А чистюли какие — буквально не вылазят из воды. Правда, рты раскрывают пошире законной супружницы, в этом смысле блоха предпочтительней: эта рот раскроет — даже не услышишь, разве что почувствуешь. Но правильно говорили друзья-приятели: по лягушке сохнешь — о блохе забудь.

Жила у нас в океане одна Губошлепка. Потомственная одноклеточная. В хорошем смысле. Шлепала губами, пытаясь что-то ушлепать, но мало ушлепывала. Одиноко ей было в океане, как и каждому одноклеточному. Только и мечтала с кем-то соединиться.

И тут появляется какой-то странствующий рыцарь и вопит на всю Ивановскую (Ивановская — это регион в нашем океане):

— Одноклеточные всех морей, соединяйтесь!

Это у него был такой лозунг момента, а Губошлепка подумала, что на всю жизнь. И кинулась к нему:

— Давай соединяться! Ну давай же, давай!

Рыцарь был в растерянности. Сколько видел прекрасных дам, а ни от одной такого предложения не поступало. С прекрасными дамами не соединяются, их только прославляют на расстоянии. Так ответил он Губошлепке и дальше поплыл, гоня волну истошным криком:

— Одноклеточные всех морей, соединяйтесь!

Губошлепка подхватила этот крик, а за ней и другие губошлепы, надеясь, что в коммуне им больше в рот заплывет. Они уже давно мечтали о светлом многоклеточном будущем, но все попытки умногоклеточить свою жизнь кончались тем, что появлялось много проглоченных. Соединяться иначе они пока не научились.

Но теперь коммуна была построена. Правда, пока еще не коммуна, а коммуналка, но от коммуналки до коммуны — руку протянуть.

И потекла коммунальная жизнь в нашем океане. Белея от страха быть проглоченными и краснея от желания кого-то проглотить, желтея от зависти и зеленея от тоски, они образовали нечто красивое со стороны, но внутрь лучше не заглядывать. Внутри этой жизнью лучше не жить. Соседи суются в твою жизнь, нахально живут на твоей территории, и ты уже не знаешь, где жизнь твоя, а где не твоя. Она приобрела коммунальность, но потеряла индивидуальность.

Так часто бывает. Сидишь ты в компании или на заседании, шагаешь в дружных рядах к высокой, еще снизу поставленной цели, лежишь где-нибудь в казарме или на кладбище и думаешь: хорошо сидим! хорошо идем! хорошо лежим! — и вдруг спохватываешься: а где же твоя индивидуальность? Коммунальность — вот она, а где индивидуальность?

Либо коммунальность, либо индивидуальность, это нужно зарубить себе на носу при переходе от одноклеточности к многоклеточности. Переходить переходи, но в любой момент будь готов выступить из сплоченных рядов и заявить: «А я не согласен!»

Конечно, после такого заявления тебе вряд ли что-нибудь перепадет. Сколько ни шлепай губами, ничего не ушлепаешь. Но зато ты сохранишь свою индивидуальность, гордо пронесешь ее сквозь вражду и ненависть — вплоть до той поры, когда все спохватятся, опомнятся, образумятся и скажут: — Какая была индивидуальность!

И придут к тебе с цветами, коммунально придут, и будет их коммунальность рыдать над твоей индивидуальностью, а индивидуальность будет помалкивать, потому что все слова кончились, остались только два слова: «Хорошо лежим!»

Губошлепка не распахивала рот, как другие, а складывала губки трубочкой, чтобы быть еще красивей. И когда к ней подплывала какая-нибудь крошечка, какая-нибудь крохотулечка, она жеманно отворачивалась:

— Ой, что вы! Я столько не съем! Для меня это слишком много!

Либо быть сытой, либо красивой. Поэтому все красавицы вечно голодные. У них и талии узенькие, потому что животы подвело.

Губошлепка ждала своего рыцаря и к его возвращению хотела выглядеть, как настоящая прекрасная дама. Это ничего, что с такими дамами положено жить на расстоянии. Коммуналка у них большая, а если еще соседей выселить… Рыцарь их выселит, всех до одного выселит! И заживут они вдвоем, друг от друга на расстоянии, мечтала она, но, конечно, время от времени будут встречаться близко. Близко-близко, мечтала она, близко-близко-близко.

Внешне любовь по расчету не отличается от любви по любви. Говорятся те же слова: «Я тебя люблю!», «Я без тебя жить не могу!» — но при этом подразумевается: «Я себя люблю!», «Я без себя жить не могу!»

Обычная одноклеточная любовь, которая, кстати, встречается и у многоклеточных. И не только у каких-нибудь паукообразных или насекомообразных, но даже среди человекообразных немало представителей такой любви, способных только на любовь по расчету.

И однажды — мечты и расчеты сбываются! — какой-то рыцарь остановился у Губошлепки под окном. Она высунулась ему навстречу, сложив губы трубочкой, теперь уже не для красоты, а для решительных действий.

— Это ты, любимая? — спросил рыцарь и полез к ней наверх.

— Да, это я, любимая! — закричала она. — Я сейчас немножко помолчу, а ты посмотри, какой у меня маленький ротик!

Рыцарь уже долез, посмотрел на нее и засомневался:

— Нет, наверно, это не ты.

— Это я — не я? — завопила Губошлепка и так сильно раскрыла рот, что рыцарь отшатнулся из опасения быть проглоченным. — Ах ты, недошлепок пришлепнутый! Катись, откуда пришлепал!

И она вытолкала его из окна. И тут же вслед ему закричала:

— Куда же ты, любимый? Вернись, я все прощу!

Но он не вернулся. Когда летишь сверху вниз, трудно вернуться с полдороги.

Креветочка спонгикола сама коротенькая, а называется вон как длинно. Но не забывайте, что это имя дается на двоих. Спонг и Кола. Звучит, как Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна.

Их поженили еще в младенчестве, сняв для них помещение у стеклянной губки, чтоб через стекло за ними присматривать. Поженить в таком возрасте, да еще подглядывать за супругами через стекло, на такое не были способны даже Монтекки и Капулетти. Но главная непедагогичность процесса состояла в том, что молодые пришли на готовое. Жилплощадь им была обеспечена, питание само заплывало в рот, и они, вместо того, чтобы строить семью, предавались безудержному росту, без учета возможностей помещения.

На первых порах их не смущала теснота, они еще тесней прижимались друг к другу и распевали веселую застеночную, которая у этих креветок передавалась из рода в род:

Первым опомнился Спонг. Ему захотелось сходить на сторону, он сунулся к выходу, а выйти не может. А потом и Кола, решив уйти от мужа к родителям, тык-мык — в дверь не пролазит, хотя внимательно за собой следила, как всякая женщина.