Феликс Кривин - Пеший город

Расследование зашло в тупик, и следствию ничего не оставалось, как признать, что жена Отелло умерла своей смертью.

И на этот раз трагедию пронесло мимо, но она продолжала зреть в наших не пригодных для жизни условиях.

Внезапно и почти одновременно умерли дети Монтекки и Капулетти. Расследование пошло тем же путем: сначала подозрение пало на негра, потом на еврея, затем на могильщиков, имеющих к любой смерти непосредственное отношение, а когда ни одна из версий не подтвердилась, следствие пришло к выводу, что молодые люди умерли своей смертью.

Еще одной трагедии удалось избежать. Но предчувствие трагедии оставалось.

Гамлеты, Полонии и другие жильцы тоже, по определению следствия, умерли своей смертью. Это спасло нас от многих трагедий: жильцы умирали прежде, чем с ними могло что-то произойти.

Пока что мы держимся, умираем своей смертью. Но условия нашей жизни надо срочно менять, потому что тень трагедии по-прежнему висит над нами, как тень одного из наших жильцов.

Машенька, родная, потерпи: скоро мы уже свергнем самодержавие. У нас тут подобралась довольно сильная группа демократов: Чацкий, Рахметов, Рудин. Семен Вырин, из станционных смотрителей. Есть даже одна женщина, Орина — мать солдатская, из комитета солдатских матерей. А помнишь Федю Протасова? Он уже был живой труп, но борьба с царизмом вдохнула в него жизненные силы.

А главный наш демократ — это Пришибеев, прошедший славный путь от унтера до генерала, но в душе оставшийся унтером. Представь себе, друг мой Машенька: что в бою, что на параде — пешком. Пока, говорит, у нас в отечестве есть хоть один пеший солдат, я не сяду на лошадь.

И не садился. Только стоя на лошади обращался к народу. Ты бы видела его в этот момент. Два демократа держали его за руки, два за ноги, четверо держали лошадь, но она все равно шаталась, будто выпила с генералом на брудершафт. Народ это оценил, народ у нас не любит чересчур трезвых.

…Машенька, не успел отправить письмо, как у нас начались важные события. Мы свергли самодержавие и теперь готовимся к выборам президента. Главный кандидат, как ты догадываешься, это наш унтер Пришибеев. Да, унтер. Он демонстративно вышел из генералов и вернулся в унтеры. Не могу, говорит, быть генералом, когда у нас в стране столько рядовых.

…Хорошо, что не отправил письмо. Машенька, любовь моя, поздравляю тебя с избранием президента. Наконец-то мы становимся европейской страной. Были азиатской, а стали европейской, хотя ни на шаг не отступили от своей географии (что касается географии, то мы всегда наступали, а не отступали).

…Машенька, я все еще не отправил письмо. Что-то происходит с нашим президентом. Я даже начинаю сомневаться, демократ он или не демократ. Поменял весь президентский совет: Чацкого заменил Фамусовым, Рудина — Скотининым, Орину — мать солдатскую Кабанихой, а станционного смотрителя — кем бы ты думала? Держимордой! Теперь у нас в президентском совете нет никого от станционных смотрителей.

У нас раздаются голоса, требующие новых президентских выборов. Но Пришибееву нет альтернативы. Чацкий смеется: когда хан Батый пришел на Русь, ему тоже не было альтернативы. Видно, опять придется уходить в леса.

Прощай, Машенька, вечная моя любовь! Встретимся в лесу под нашим дубом.

Машенька, любимая, я все еще в Бутырской тюрьме. Тюрьма старая, в ней сидели еще при Петре, нашем великом реформаторе. Реформаторы и сидели, да и сейчас сидят.

В камере нас сорок человек на сорока метрах. Тесновато, если учесть, что люди разных политических убеждений, социальной ориентации. Да и народ беспокойный. Рахметов всю ночь ворочается, никак не устроится поудобней на своих гвоздях, Чацкий во сне кричит: «Карету мне, карету!» В нашей тесноте нам только кареты не хватало.

Администрация пошла нам навстречу, разделила камеру, и теперь у меня отдельный квадратный метр. Свободы стало меньше, но зато больше независимости. Я что заметил, друг мой Машенька: полную независимость можно получить только в камере-одиночке.

Плохо только, что с единомышленниками приходится перестукиваться. Когда все стучат, ничего понять невозможно. Кто тебе стучит, кто на тебя стучит — положительно понять невозможно.

И пришлось нам опять, моя родная, бить челом администрации, чтоб сняла эти перегородки. Теперь, когда я продолжаю письмо, мы опять в общей камере. Не нужно перестукиваться, можно перешептываться, переглядываться, перемигиваться, то есть общаться более конспиративно.

Тем более, что теперь у нас у всех одни убеждения, одни взгляды на борьбу и политическую перспективу. Но главное — сорок метров! Правда, на сорок человек, но ведь сорок метров квадратных, а если взять кубические?

До свиданья, любимая (нам уже обещают свидания!). Буду кончать.

Тут уже выстроилась очередь, чтоб посидеть на табуретке.

Я похудел на двадцать килограммов, и килограммам этим двадцать лет, — столько я носил их на себе и на службу, и на прогулку, и к любимой женщине. Любимая советовала избавиться от лишних килограммов, но, возможно, она хотела, чтоб килограммы избавились от меня. Потому что они моложе, чем я остальной, и с ними приятней иметь дело, чем со старым, толстым мужчиной.

Где они сейчас, неверные мои друзья? Где они бродят по свету, летают, парят? В двадцать лет все это возможно. Их называли лишними килограммами, но они не были лишними. Лишним был я.

Это самое обидное. Столько с ними намучился, от них у меня и одышка, и аритмия, и ранний склероз. Натворили дел и поминай, как звали. Конечно, жизнь сейчас трудная, с питанием вечные перебои, но нельзя же бросать человека лишь потому, что стало хуже с питанием!

А откуда взяться питанию? Один работаешь, а их вон сколько набралось. И каждый требует калорийной пищи. А посадишь на диету — сбегут. Они только с виду тяжелые на подъем, а перестань их кормить — откуда легкость возьмется.

Из-за них и любимая ушла. Не дождалась, пока я избавлюсь от лишних килограммов. С кем она сбежала — для меня это больной вопрос, на который я долго не находил ответа. Но любимая — это ладно, но они-то родные, свои. Мы же с ними столько лет ни на минуту не расставались.

Долго я не видел свою любимую. И вдруг получаю записку. Приходи, мол, жду.

Шел я к ней с волнением, с учащенным дыханием и усиленным биением сердца. Я боялся, что она меня не узнает, но она узнала. Видно, самое главное осталось при мне.

А вот я ее узнал с трудом. Самые страшные мои опасения оправдались. Как вы думаете, кого я у нее застал?

Не ломайте голову, это были они, мои килограммы. Так вот с кем сбежала от меня моя любимая! Они были здесь, все двадцать, а может, и тридцать. Такое производили они впечатление. И она без тени смущения носила их на себе и демонстрировала мне как ни в чем не бывало.