Владислав Егоров - Путь к вершине

Вот на такие размышления, может быть и не очень интересные читателю, навело меня интеллигентное покашливание на первый взгляд совершенно безобидного старичка с пышными седыми кудрями и красивым греческим носом. Впрочем, нос у него скорее смахивал на римский… А если уж быть до конца точным, то это был обыкновенный орлиный нос.

Итак, благородный старик с орлиным носом был бы похож на заслуженно отдыхающего пенсионера-доминошника, если бы не внушительных размеров портфель, перехваченный бесчисленное множество раз шпагатом, а потому вполне сравнимый с индейкой, которую готовится запечь в духовке умелая хозяйка. Именно такие портфели, перевязанные шпагатом, бельевой веревкой, проволокой, бинтами, шнурками от ботинок и другими подручными материалами, как показывает опыт, и беременны той самой «правдой-справедливостью».

Чему быть — того не миновать, и я любезно предложил посетителю устраиваться поудобнее в кресле, имевшем, между прочим, очень уютный вид и в то же время в самом центре сиденья ехидную пружину, которая несколько сокращала время моего общения со словоохотливы ми посетителями.

— Не извольте беспокоиться, — прокартавил старикашка. (Да, правильно, в этих трех словах нет ни одного «р», и я сам немало удивился тому, что их удалось прокартавить.)

Ну, а дальше вообще пошла какая-то птичья речь. Прижимая портфель к груди, слегка наклонив голову набок и лаская меня лучистым взглядом незабудочных глаз, посетитель заклекотал:

— Гхражгхрешите пгрехштавитша. Гхражинин. Штепан Пахтанович.

На обычный русский это устрашающее нагромождение звуков переводилось так: «Разрешите представиться. Разинин. Степан Богданович».

Чтобы не заставлять читателей тратить время на разгадывание орфоэпических головоломок, я сам взял на себя труд привести речь моего героя в соответствие с нормами современного литературного языка, и, думаю, поступил правильно, потому что неизвестно во что превратится наша литература, если авторы позволят своим героям заменять свистящие шипящими, а вместо «р» говорить «гхрэ». (В интересах истины должен заметить, что это небольшое отступление не имеет абсолютно никакого отношения к сюжету рассказа.)

Представившись, косноязычный старикан засеменил было к креслу, чему я крайне обрадовался, как вдруг посреди комнаты остановился и чуть ли не целую минуту, не мигая, смотрел поверх моей головы. При этом глаза его лихорадочно блестели, лицо расплылось в улыбке, и он что-то ворковал. (Все-таки для характеристики речеизлияний Степана Богдановича больше подходит этот глагол, и я вновь вынужден просить извинения у читателей за то, что ввел их в заблуждение, упомянув несколько выше о клекоте. Те товарищи, которые имеют дело с пером и бумагой, простят меня, ибо знают, как трудно бывает иной раз найти нужное слово. Даже такая, казалось бы, нехитрая штука, как отчет о годовом плане, заставляет переворошить весь стотысячный словарный запас русского языка, пока наконец на самых его задворках не отыщется ублюдочное с виду словцо «недовыполнение», которое между тем только одно и может придать фразе необходимую целеустремленность.)

А ворковал старикашка следующее: «Это божественно! Это прекрасно! Как это мило!»

Если учесть, что надо мной висел подобающий моему служебному положению заинвентаризованный портрет, то интересно, как бы вы, читатель, будь на моем месте, расценили столь неумеренный восторг? Я лично счел своим долгом разъяснить посетителю, что эпитеты «мило» и «прелестно», может, и годятся для оценки какого-нибудь пейзажа или натюрморта, по никак уж не для служебного портрета.

— Тысяча извинений! — засуетился Степан Богданович. — Вы меня неправильно поняли. Я не о портрете, хотя он в своем роде тоже хорош. Я о табличке. Как она мила и прелестна. Если бы у тех товарищей, которые принимали меня до вас, висели такие таблички, я бы давно уже добился правды и был бы вознагражден по заслугам.

«Час от часу не легче, — с тревогой подумал я. — Старик-то, кажется, того. Нашел чем восторгаться. Табличка как табличка. На черном фоне серебром выписано «не курить!».

Сохранилась она еще с тех времен, когда в ходу было исключительно повелительное наклонение и о нынешнем демократическом обороте «у нас курить не принято» мечтали лишь самые смелые умы. Лично я человек курящий, и табличка, которой восторгался не в меру экспансивный посетитель, отнюдь не помешала мне распечатать пачку «Новости». Что бы там ни говорили медики, а табачный дым действует успокаивающе. Я же, признаться, был несколько выбит из колеи странным поведением посетителя.

А Степан Богданович между тем, увидев сигареты в моих руках, кажется, спятил окончательно. Что-то пришептывая, присвистывая и причмокивая, он лихорадочно принялся развязывать свой пузатый портфель, который был опутан шпагатом, как глобус меридианами и параллелями. (Боюсь, придирчивый читатель снова упрекнет автора в непоследовательности. Сначала, мол, портфель сравнивали с индейкой, теперь — с глобусом, а на что же он был похож в самом деле? Видите ли, я противник литературоведческой концепции, согласно которой читатели обязаны беспрекословно доверять писателям, полностью полагаясь на вкус последних в использовании тех или иных художественных приемов. Нет, я сам долгое время был рядовым читателем и на собственном опыте убедился, что он — читатель — должен иметь право выбора хотя бы тогда, когда речь идет о второстепенных деталях или персонажах. Ну, какой толк, скажите, уверять человека, что снег пахнет арбузом, если человек живет в городе химиков? На мой взгляд, вариантность гипербол, метафор, синекдох и т. д. и т. п. только обогатит художественную ткань произведения. Так что, если кому не нравятся сравнения портфеля с индейкой и глобусом, — мне, честно говоря, они тоже представляются сомнительными, — то попробуйте сами определить, на что все-таки похож пузатый портфель, со всех боков перехваченный шпагатом. Может быть, на баскетбольный мяч, запутавшийся в сетке кольца? Впрочем, я, кажется, опять навязываю свое мнение.)

Итак, Степан Богданович, пришептывая, присвистывая и причмокивая от восторга, для меня совсем непонятного, освободил от пут свой портфель и извлек из него неизвестный мне прибор, который напоминал одновременно популярный транзисторный приемник «Спидолу» и фотоаппарат «Киев-6». Загадочная эта штуковина имела форму параллелепипеда с размерами сторон 20Х 35Х 10 сантиметров. Я обратил внимание, что корпус был сделан из прецизионного сплава марки 36НХТЮ-М. На передней панели справа над телеобъективом — стеклышко-глазок, извещавшее зеленым огоньком о включении аппарата. Слева сверху вниз — три рычажка, под которыми стояли загадочные надписи: ДВ, СВ и УКВ. На крышке укреплена была телескопическая антенна типа… Впрочем, вряд ли есть смысл в перечислении всех этих подробностей, так как по причинам, которые станут понятны читателям буквально через пять-шесть абзацев, я описал прибор совсем не таким, каким он был в действительности.