Владислав Егоров - Путь к вершине

Что же касается скульптурной композиции, установленной в парке культуры и отдыха имени С. Разина, из-за которой, собственно, я и был вынужден сделать это отступление, то изображала она отнюдь не Василия Даниловича Гамова, как, наверное, предположил мой чересчур сообразительный читатель, а родную тещу нашего мэра Лилию Гавриловну.

В отличие от своей дочери Альбины Глебовны, женщины добродушной, покладистой, искренне считающей, что лучший способ самовыражения — это освоить новый рецепт маринования корнишонов или приготовления варенья из арбузных корок, Лилия Гавриловна была натурой общественно активной и позволяла себе, как утверждали не без основания злые языки, совать нос во все дела, которые вершил Василий Данилович. Поговаривали даже, что она поколачивает своего зятя. Лично я в это не верю, хотя, глядя на ее сухопарую жилистую фигуру, можно было предположить, что Лилия Гавриловна не чурается семейных баталий и способна одерживать в них славные победы. По крайней мере большинство горожан считало, что именно желание ублажить сварливую тещу и продиктовало мэру решение установить скульптурную композицию в ее честь.

Здесь мне придется сообщить об одной незначительной детали. Откровенно говоря, и упоминать-то о ней неловко, но, избрав жанр исторической хроники, я просто обязан это сделать. Дело в том, что сочиненное Василием Ивановичем Суслопаровым название скульптурной композиции, моделью для которой послужила мэро-ва теща, хотя и было возвышенно-трогательным, но среди широких масс населения нашего города решительно не прижилось. Задуманную «Аллегорию» в обиходе все стали именовать «Сисястой Лилькой» или просто «Сисястой».

Если учесть, что Лилия Гавриловна была, как уже отмечалось выше, особой весьма тощей, с более чем скромными телесными возвышенностями, а высекал ее в мраморе специально приглашенный из столицы лауреат, исповедующий в своем творчестве сугубый реализм, то легко приписать обрадовцам склонность к язвительности и насмешкам. Между тем эти черты им совершенно не свойственны, скорее их отличают простосердечие и открытый взгляд на все происходящее. Словом, они привыкли называть вещи своими именами. Вот и водруженную в городском парке новую скульптуру нарекли, ничуть не отступая от истины, потому как приклоненная и простирающая вперед руки беломраморная дамочка с лицом мэровой тещи действительно была довольно полногрудой.

Кстати, на это несоответствие образа с прототипом обратил внимание и сам Василий Данилович Гамов при осмотре скульптуры перед ее транспортировкой на место воздвижения.

— Видите ли, — обиженно засопел выдающийся ваятель в ответ на робкое недоумение мэра, — в данном случае вы наблюдаете так называемый эффект монументальности, который достигнут исключительно лишь за счет простого троекратного увеличения всех пропорций модели. Для наглядности приведу такое сравнение: если я в три раза увеличу теннисный мячик, то неподготовленный зритель может принять его за пушечное ядро или кокосовый орех. Кстати, сама модель осталась весьма довольна моей трактовкой ее образа…

— Ах, довольна?! — радостно воскликнул Василий Данилович, — Тогда, естественно, все вопросы снимаются…

Вот у «Сисястой Лильки», или, если вам больше нравится, «Аллегории интеллектуального целомудрия», и обнаружил я разгадку леденящего душу воя, с упоминания о котором началось наше повествование. Надо сказать, что данная статуя, между прочим, довольно скоро ставшая настоящей достопримечательностью славного райцентра, была установлена поблизости от Павильона настольных развлечений, где уже в наше время обосновалась компания заслуженно отдыхающих Василия Даниловича Гамова и его сподвижников. Порой до глубокой ночи самозабвенно предаются они игре в лото, игре на первый взгляд немудрящей, но требующей отменной реакции, зоркости глаза и некоторой финансовой интуиции.

Признаться, я люблю наблюдать, как играют наши бывшие отцы города и его светлые умы. Любо-дорого видеть, как загораются их очи, когда прихлопывают они счастливой пуговкой последнюю незакрытую цифирку в нижнем ряду карты, как бледнеют их щеки, когда та же удача выпадает соседу. Чувство умиления особенно охватывает меня, когда холщовый мешочек переходит в руки Василия Даниловича, и он, зачерпнув из него пригоршню деревянных бочоночков, лишь мельком бросает взгляд на них и кричит скороговоркой:

— Тридцать два, семьдесят восемь, барабанные палочки (это значит — одиннадцать), сорок девять, дедушка (такой псевдоним дан цифре девяносто), пятьдесят четыре, топорики, девятнадцать…

— Постойте, постойте, — спохватывается вдруг Василий Иванович Суслопаров, — какие «топорики»?

— Заиграно! Продолжайте, Василий Данилович, — торопит бывший начальник коммунальной службы Спи-носов.

— Нет, не продолжайте, — начинает кипятиться наш бывший мыслитель. — Объясните, пожалуйста, товарищ Гамов, что это такое — «топорики»?

— «Топорики», — снисходительно улыбается бывший мэр, — это, и младенцу известно, семьдесят семь.

— Это, может, в какой-нибудь Португалии, — язвительно протягивает Суслопаров, намекая на прозвище, данное горожанами Василию Даниловичу, — семьдесят семь называют «топориками», а у нас в Обрадовске это число искони зовется «Семен Семенычем»…

Тут возникает горячая перепалка, в ходе которой кто-нибудь обязательно произносит обидные слова:

— Правильно вас с поста поперли, если вы до такой простой истины никак не дотумкаете!

На что оппонент с ходу отвечает:

— Ну а вас, очевидно, поперли за то, что у вас ума палата, да только ключик от нее потерян?

И всякий раз ссору гасит Ванюша Онучи и, который снова служит в нашем городе брандмейстером.

— Помяните мое слово, — проникновенно говорит он. — Нас еще призовут.

Последнее слово, очевидно, как раз его и надо помянуть, Ванюша произносит врастяжку, с некоторым завыванием.

Когда в Обрадовске поползли слухи о волке, смутное подозрение шевельнулось во мне, но и только. Но вот однажды, чуть раньше, чем обычно, покинув компанию лотошников, я проходил мимо «Сисястой Лильки». Жутковатая картина открылась тогда передо мной.

Освещенный полной луной, стоял, обнимая постамент и прильнув щекой к могучей Лилькиной коленке, Ванюша Онучин. Лицо его было белее мрамора, пошедшего на скульптуру, глаза закрыты, и из них мелкими алмазами струились слезы. А разверстые уста бывшего референта сначала чуть слышно, а потом все громче, все протяжнее исторгали тоскливые звуки:

— Нас еще призовут… Нас и-о и-о-у-у… И-о-у-у… О-у-у-у!

…И вдруг мне почудилось, что откуда-то издалека раздался ответный вой.

Не твой ли это был голос, читатель?