Леонид Ленч - Тернистый путь

Молодые люди, переглянувшись, улыбаются Мирно, даже без иронии. Их просто смешит этот допрос.

— Нечего зубы скалить. Тут дело серьезное!

Мужчина в ватнике встает, подходит к ним вплотную.

— Ну-ка сейчас же, сей момент показывай ваши руки!!

— Это зачем же?!

— Затем, что желаю полюбоваться на ваши мозоли. И граждане пущай посмотрят, какие у стиляг бывают ручки!

С той же улыбкой молодые люди показывают непрошеному контролеру свои руки. И он, а вместе с ним и другие пассажиры видят крупные мозолистые бугорки на их крепких, даже по виду жестких ладонях.

— А теперь, дядя, давай и ты свои ручки показывай! — твердо говорит коренастый блондин с веселыми глазами.

— Иди ты… знаешь куда!.. — Обескураженный «контролер» хочет вернуться на свое место, но второй молодой человек, шатен с энергичным подбородком боксера, удерживает его за рукав ватника.

Нет, дядя, так не пойдет. Ты нас проверял, теперь мы тебя проверим. Любовь должна быть взаимной.

— А кто ты такой, чтобы меня проверять?

— Я? Простой человек — токарь. А товарищ мой — слесарь. Мы ребята заводские. А вот ты кто?

Мужчина в ватнике видит, что он нечаянно попал в западню. Надо вырваться из нее. Любым способом.

— «Токарь»! Я тебя знаю! Знаю, какой ты токарь-пекарь!.. Ишь, наклеил мозоли и втирает очки народу.

— Вася! — тихо говорит молодой человек с подбородком боксера товарищу. — Я его левую ручку проверю, а ты возьми на себя правую.

— Да вы что?!.. Да я вас!.. Пустите!

Но из железных рук заводских ребят вырваться не так-то просто. После минутной борьбы с пыхтеньем и руганью дядя в ватнике все же предъявляет к проверке свои ладони.

В вагоне раздается дружный смех: ладони у дяди пухлые, белые. Грязь, прочно въевшаяся в кожу, на них есть, а мозолей, от имени которых он говорил и действовал, увы, нет!

Обиженная им старушка — она, осмелев, подошла теперь поближе — говорит:

— Вы бы, ребята, его как следует проверили. Привязывается ко всем. Хулиган такой!

И в эту минуту поезд останавливается. Двери вагона распахнулись. Теплый мрамор колонн на перроне как бы манит к себе: сходите, люди, — мы очень хорошая, очень красивая станция. Сходите, не пожалеете!

Шатен с подбородком боксера коротко бросает товарищу:

— А давай в самом деле проверим, Вася!

Понятливый Вася прижал локоть «контролера»

в ватнике к его собственному туловищу с одной стороны, его напарник сделал тоже — с другой, и вот брыкающийся, ошеломленный внезапностью развязки дядя уже поднят на воздух и вынесен на перрон.

Двери вагона сошлись вместе, как две половинки театрального занавеса.

Маленькая пьеса, поставленная самой жизнью, кончилась.

Поезд мчится дальше.

Если бы Тобика — маленькую, пушистую, очень крикливую собачонку с занавешенными белой шерстью черными глазами-точками — спросили, что он думает о своем хозяине, архитекторе Букасове, и его семье, Тобик, подумав, высказался бы в положительном смысле.

— Если говорить о «самом», — сказал бы Тобик, — то я считаю моего хозяина вполне приличным двуногим. Правда, у него есть скверная привычка хватать меня своей могучей пятерней за морду или, подняв в воздух, дуть мне прямо в нос, но это, в сущности, мелочи, на которые порядочная собака не станет обращать внимания. Я уважаю моего хозяина за то, что, как я подозреваю, не будь его, моя миска, которая стоит на кухне (да и не только моя!), была бы всегда пустой и я просто-напросто околел бы с голоду!.. «Сама» — мое божество. Я обожаю ее! Она меня моет, вычесывает моих блох, ласкает.

По вечерам мы все обычно сидим перед большим ящиком, на котором мелькают какие-то тени. Ящик издает разные звуки, иногда даже лает. Бывает так, что она, продолжая в упор глядеть на ящик, кладет меня к себе на колени и поглаживает по спине своей маленькой нежной рукой. В эти минуты я испытываю непередаваемое блаженство и дремлю с открытыми глазами. Залай или даже замяукай сейчас не только ящик, но и стулья, диван и другие предметы в комнате — я бы даже не пошевельнулся!

Еще я очень люблю водить ее гулять. Когда я веду ее на длинном поводке по аллее среди высоких сосен, встречные собаки, которые прогуливают на поводках своих двуногих, завидуют мне, владельцу самой красивой хозяйки во всем поселке, и мое тщеславие получает полное удовлетворение.

У них есть сын (по-нашему, щенок), которого зовут почти так же, как и меня, — Бобик. Это нормальный двуногий детеныш. Чтобы доставить ему удовольствие, я играю с ним, то есть ношусь что есть силы по дорожкам, а он меня догоняет. Потом я валюсь на спину и, поджав лапы, выставляю напоказ пузо. По-нашему, по-собачьи, это означает: «Я сдаюсь». Он хватает меня на руки, и мы начинаем лизаться…

Оставляя на совести Тобика чисто собачью специфику его характеристик, я не могу не согласиться с ним в основном. Да, Тобик прав: семья Букасовых — хорошая, дружная семья.

Во всяком случае, эта семья была такой до тех пор, пока в ее бытие не проникла Софья Максимовна Клиппс, супруга искусствоведа Клиппса, снимавшего летом комнату с верандой в том же дачном поселке, о котором вы уже получили некоторое представление из сообщения Тобика.

Однажды под вечер Софья Максимовна зашла на дачу к Букасовым. Самого архитектора не было дома — гулял с Бобиком и Тобиком. Гостью приняла жена архитектора, Елизавета Георгиевна. У гостьи был такой благостно-кроткий вид, такая милая улыбка непрестанно порхала вокруг ее усатого поблекшего ротика, что у Елизаветы Георгиевны тревожно сжалось сердце.

«Сейчас она скажет мне какую-нибудь гадость!» — подумала красивая жена архитектора.

И гостья действительно сказала:

— Вы сегодня очень плохо выглядите, Лизок. Всегда вы такая свежая, аппетитная, как зеленый огурчик. А сегодня… как лимончик. Вы нездоровы?

— Нет, я здорова!

— Что-нибудь с Петром Николаевичем?

— Нет, у него все в порядке!

— Ну вас на работе все в порядке?

— Да, все в порядке!

Гостья улыбнулась еще благостнее, и Елизавета Георгиевна похолодела: клинок был занесен!

— Откровенно говоря, я подумала, что вы уже все знаете! — сказала Софья Максимовна. Она сочувственно вздохнула и закончила — Вашего Петра Николаевича сегодня видели в бассейне!

— Он ездит туда по вторникам плавать. Ему врачи прописали. Для тонуса.

— Да, но сегодня среда. И потом, он почему-то больше нырял, ваш бедняжка, а не плавал. И каждый раз выныривал с какой-то блондинкой. Это тоже для тонуса?

Одной капли никотина достаточно, чтобы убить большую, грубую, хорошо упитанную лошадь.

Капля ядовитого сомнения проникла в сердце худенькой, хрупкой, по-женски дьявольски самолюбивой жены архитектора и сделала свое дело…