Леонид Ленч - Тернистый путь

Я не любитель цитат. По-моему, цитирование — это лучший способ скрыть отсутствие собственных мыслей на тот или иной счет И тем не менее, я начинаю предисловие к этому сборнику своих рассказов с цитаты. Но, во-первых, она точно и объемно отражает смысл моих собственных размышлений на данную тему, а во-вторых, я похитил ее у Марка Твена. Вот она:

«Юморист не должен становиться проповедником. Но если он хочет, чтобы его произведения жили вечно, то должен и учить, и проповедовать. Когда я говорю «вечно», я имею в виду лет тридцать» Я не собираюсь спорить с Твеном, на сколько столетий он ошибся в отношении самого себя, я хочу лишь сказать, что не являюсь и никогда не являлся приверженцем так называемого чистого юмора, то есть юмора без мысли. Пусть он останется достоянием незабвенного гоголевского мичмана Дырки.

В эту книгу я включил некоторые старые, ранее издававшиеся рассказы (в разделе «Рыжая борода» — рассказы 30-х годов, в разделе «Каприз славы» — рассказы 40–60 годов…). Но между понятиями «старые» и «устаревшие» есть большая разница. Пусть об удачах и неудачах этого выбора, как, впрочем, и о самом сборнике в целом, судит читатель.

Ему и книга в руки!

Москва, 1990

Мотор чихнул, словно простуженная овца, и машина остановилась. Шофер Юра, подергав рычаги, рассеянно посмотрел на бензиноуказатель, жестом отчаяния сдвинул кепку на нос и, обернувшись к пассажиру, сказал:

— Полная катастрофа, Иван Платонович! Не дотянули до Никитовки: горючее подобрали вчистую. Вы сидите, а я пойду в село. Тут километра два, мигом обернусь.

— Нет уж, я пойду в село, а ты сиди, — сердито заметил Иван Платонович. — Говорили тебе: возьми бензину в Больших Ручьях. «Хватит по горло». Вот тебе и «по горло». Разиня!

Не отвечая, шофер с деланным равнодушием разглядывал снежную равнину, окаймленную с востока по горизонту тощим сосновым леском.

Кряхтя, Иван Платонович вылез из автомобиля, оправил слежавшийся полушубок и решительно двинулся по дороге в Никитовку.

Было морозно, но безветренно и поэтому нехолодно. Чувство досады быстро прошло. Секретарь райкома даже с удовольствием, совсем по-мальчишески подбивал ногой обледенелые черные ядра конского навоза, шагая по крепко укатанному снегу.

«Кто у них в Никитовке председателем колхоза? — вспоминал он. — Ага! Лещенко. Зовут, кажется, Федором. Борода у него рыжая. Когда разговаривает, в глаза не смотрит. Кажется, ничего мужик, только очень уж робкий и тихий. Кстати, надо будет его подбодрить, — подумал секретарь райкома. — Внушить надо ему большую уверенность в себе. Эта робость определенно мешает ему как руководителю».

Поднявшись на невысокую горку, Иван Платонович увидел вдали красные крыши Никитовки и дымки из труб, поднимавшиеся почти перпендикулярно к ясному небу. Маленькая пегая кобылка, запряженная в дровни, медленно спускалась с горы. В дровнях лежал пожилой колхозник в новой оранжевой овчинной шубе.

— Подвезите до Никитовки! — попросил Иван Платонович.

— Садись, — сказал возница басом и подвинулся, освобождая место для путника.

Сначала ехали молча, потом колхозник спросил:

— Из города?

— Из города, — неопределенно сказал Иван Платонович. — Ну, как вы тут живете, в Никитовке?

— Живем, хлеб жуем.

— Как ваш Лещенко поживает?

Колхозник стегнул лошадь кнутом по мохнатому крупу, от чего кобылка обиженно махнула хвостом, задев Ивана Платоновича по лицу, и ответил с угрюмой насмешкой:

— Тарахтит! Что ему делается?

— Робкий он у вас очень, — назидательно сказал секретарь райкома, — смелости у него не хватает и размаха!

— Ума у него не хватает, милый человек, а нахальства — этого хоть отбавляй.

Заметив удивление на лице Ивана Платоновича, возница прибавил:

— Скажем, к примеру, заявится Лещенко к нам на ферму, крику наделает, шуму, а пользы ни на грош. Только и наслушаешься от него: «японский помпадур», «богдыхан маринованный», «оглобля стоеросовая». Такой ругатель, озорник — сил нет!

— Почему же в район на него не жалуетесь?

— Писали! — махнул рукой колхозник. — Не помогло! Месяца три-четыре назад приезжал в Никитовку секретарь райкома, хотели с ним поговорить наши мужики, а он, секретарь, из машины не вышел, с Лещенко одним поговорил и… покатил себе дальше.

Иван Платонович вспомнил тогдашнюю свою поездку, робкую фигуру Лещенко и почувствовал легкое смущение.

«Вот они, плоды нашего кабинетно-автомобильного руководства, — самокритично подумал он. — Мотаемся по колхозам «от края и до края, с машины не слезая», а по существу ничего не знаем! Однако хорош гусь этот Лещенко! Вот черт рыжебородый! А я еще хотел проработать его за робость!»

Кобылка лениво трусила по дороге. Слушая невеселый скрип полозьев, секретарь райкома размышлял не без горечи:

«А еще недавно в обкоме хвастался, что знаю всех работников района в лицо. Впрочем, — поспешил он утешить себя, — я действительно знаю их в лицо. Взять хотя бы эту лещенковскую рыжую бороду. А другие секретари и того не знают».

Печальные думы секретаря прервал возница. Он вдруг зачмокал губами, задергал вожжами.

Из-за поворота вывернулась пара рослых коней, запряженных в щегольские санки. Конями ловко правил краснолицый человек в новой ушанке, лихо надетой набекрень.

— Лещенко прокатил! — сказал возница.

— Ошиблись вы, — твердо заявил Иван Платонович, когда санки проехали. — Какой же это Лещенко? У Лещенко борода рыжая, а этот бритый весь.

— Снял он бороду, — сказал возница и покрутил в воздухе концами вожжей. — Месяца два, как ходит с бритой мордой. Люди говорили: жениться надумал, а его, значит, краля имеет возражения против бородатых.

— Я пойду пешком. Спасибо, — буркнул Иван Платонович и соскочил с дровней.

Он был совсем расстроен.

Кафе, в котором Нюрка служила официанткой, было единственным в городе, но почему-то называлось «Кафе № 5». В витрине его стоял стол, накрытый бумажной скатертью с фестончиками, а на столе сиротливо стыли стакан желудевого кофе, сковорода с яичницей, зажаренной неизвестно когда, и тарелка с булочкой, похожей на ручную гранату.

Отдельные граждане все же посещали «Кафе № 5». Сначала такой смельчак долго лягал дверь кафе в дубовый окаянный ее живот. Наконец дверь с лязгом, похожим на икоту, отворялась — и смельчак падал в зал.