Лазарь Лагин - Белокурая бестия

МАРТ, 5. На прогулке нашел большую кость и с наслаждением грыз ее, пока я не заметила и не отобрала.

АПРЕЛЬ, 14. Сегодня Хорстлю ровно десять лет.

По уровню своего развития он приблизился к четырехлетнему. Прибыл он к нам с развитием десятимесячного ребенка. Таким образом, за четыре с половиной года пребывания у нас он прибавил в своем развитии столько, сколько нормальный ребенок за три — три с половиной года. В дальнейшем этот разрыв будет все время сокращаться. Профессор в этом глубочайшим образом убежден. И я тоже.

— Сколько тебе лет? — спросила я его за завтраком.

— Тетять… лет… я, — ответил Хорстль.

— Значит, кому сегодня десять лет? — переспросила я.

Он ткнул себя пальцем в грудь, рассмеялся и сказал:

— Хосль!..

АВГУСТ, 21. — Хорстль, — сказала я ему перед завтраком. — Пойди к дяде (дядей он называет профессора), пойди к дяде, возьми у него ключ от холодильника и принеси мне. Понял?

— Та, — сказал Хорстль, опустился на четвереньки и помчался по коридору. Дверь в кабинете профессора была распахнута настежь. Мы так с профессором договорились. Хорстль вбежал, встал на ноги, приблизился к столу и остановился.

Профессор сделал вид, будто он углубился в чтение каких-то документов. Хорстль подождал какое-то время молча, потом сказал:

— Тя-тя!

Профессор к нему обернулся:

— А, это ты, Хорстль? Чего тебе надо?

— Куч, — сказал Хорстль.

— Не понимаю.

— Тетя, куч, — повторил Хорстль и показал пальцем на ключ, лежавший поверх стопки бумаг.

— Ах, ключ? — сказал профессор, — Тетя прислала тебя за ключом?

— Тетя, — замахал головой Хорстль. — Та, та, та, та, та. Тетя куч!..

Он получил ключ, взял его в зубы, вышел в коридор, опустился на четвереньки и помчался ко мне.

— Спасибо, Хорстль, — сказала я и погладила его по голове. Он уже по-прежнему стоял на ногах.

— Та! — сказал Хорстль, сияя.

СЕНТЯБРЬ, 22. Сегодня Курт напился. В будний день. На радостях. В газетах сообщают, что совет НАТО решил включить в состав Европейской армии войска, создаваемые в Западной Германии. Курт прекрасно понимает, чем это пахнет.

Он встретил меня у подъезда.

— О, фрау Бах, — сказал он, с трудом удерживаясь на ногах, — для каждого НАСТОЯЩЕГО НЕМЦА сегодня подлинно торжественный и счастливый день. И если вы, фрау Бах, НАСТОЯЩАЯ немка, вы разделите со мной эту радость!

— Фу! — ответила я, с трудом сдерживая возмущение. — От вас раэит спиртом!.. Да еще в будний день…

— Нет, фрау Бах, сегодня совсем-совсем не будний день!.. Сегодня, фрау Бах, праздник! Пасха, рождество, троица, вознесение господне!.. День всех святых! Ах, если бы до него дожил бедный господин Скунс!..

Это была уж ничем не прикрытая наглость!

Дидерих Скунс — бывший владелец имения, где помещается наш детский дом. Ему здорово повезло, когда его убило во время одной из апрельских бомбежек Берлина в сорок пятом году. В противном случае висеть бы ему с петлей на шее на одной из площадей советского города Минска.

Я бы отдала год жизни за то, чтобы иметь возможность прогнать Курта ко всем чертям. Но в Мюнхене достаточно, как он изволит выражаться, «настоящих немцев», которые только ждут случая раздуть вокруг нас «патриотическую» кампанию.

— Пойдите, проспитесь, — сказала я Курту. — Вы не понимаете, что болтаете.

— Мне нельзя идти спать, — озабоченно сказал Курт. — У меня масса работы в саду.

И ушел, насвистывая, не очень, правда, громко и ясно, подлую нацистскую песенку. По его мнению, видно, еще рано распевать ее во всю глотку, но насвистывать уже можно.

ДЕКАБРЬ, 26. Вчера на елке Хорстль выступал с чтением стихов:

Ребята все поняли. Хлопали. Хорстль был счастлив.

Ему скоро одиннадцать. Когда он молчит и стоит на ногах, он выглядит нормальным, миловидным, крепкосколоченным мальчиком своих лет.

Бетти оттачивает на нем свой педагогический дар. Он уже знает четыре буквы: А, Б, Ц и О.

1952 год

СЕНТЯБРЬ. 23. Ребята играли во дворе в прятки. Пятилетняя Рита упала и в кровь разбила себе коленку. Подняла с перепугу страшный рев. Хорстль, принюхиваясь к моим следам, разыскал меня на кухне, схватил за рукав и возбужденно залопотал:

— Рита бо-бо!.. Рита бо-бо!

Убедившись, что я следую за ним, он убежал во двор, время от времени оборачиваясь, чтобы удостовериться, что я не вернулась на кухню. Я подняла зареванную девочку на руки и понесла домой, окруженная толпой взволнованных ребятишек, а Хорстль шагал впереди нашей процессии, страшно довольный и важный, как полковой капельмейстер.

И снова прежнее: бежал на четвереньках, а шел впереди нас на своих на двух.

Вчера баронесса вдруг впервые за шесть лет новой разлуки с Хорстлем захотела его повидать. Заслушав мое очередное сообщение, она изъявила желание съездить к нам, чтобы хоть издали взглянуть на сына. Всю дорогу меня томили опасения: ведь если он произведет на нее достаточно приятное впечатление, она, не задумываясь, заберет его домой, с таким же легким сердцем, с каким шесть лет назад отдала его на воспитание нам, по существу, совершенно незнакомым и глубоко чуждым ей людям.

К счастью, все обошлось в высшей степени благополучно. Хорстль очень скучал по мне и ждал меня у ворот. Завидев меня, выходящей из автомашины, он кинулся ко мне на четвереньках, схватил мою руку и пылко прижал к своей груди.

Но тут из машины вышла фрау Урсула. Вид незнакомой, да еще так странно глядящей на него женщины испугал Хорстля. Он бросил мою руку и снова на четвереньках (как я была на этот раз рада этому обстоятельству!) убежал в кусты. Впрочем, он тут же высунул из кустов голову и, оттуда испуганно уставился на плакавшую в отдалении баронессу.

Она не захотела дожидаться, пока его приведут к ней, села в машину и укатила.

Тогда Хорстль вылез иэ кустов, снова взял меня за руку и торжественно проследовал со мною до кабинета профессора.

— Ну, как ты поживаешь, Хорстль? — спросила я его перед тем, как расстаться.

— Хошо! — сказал Хорстль. — Я хошо!

И улыбнулся чудесной мальчишеской улыбкой…

1953 год

АПРЕЛЬ, 8. После завтрака Курт, расфранченный, напомаженный, наглый, поставил меня в известность, что он отбывает автобусом в Шварцбург.

С утра весь Шварцбург был на ногах: встречали двух мерзавцев, земляков. Чрезвычайно заслуженные эсэсовцы: майор Грибль и капитан Швальбе. Милосердный советский суд приговорил их всего лишь к двадцати годам тюрьмы за преступления, за которые они заслуживали тысячекратного расстрела. Во всем цивилизованном мире подобные выродки называются военными преступниками. У нас, в ФРГ, и слов таких нет — «военный преступник». У нас они герои, патриоты, истинные немцы, страдальцы за родину — невинные жертвы «всемирного еврейско-коммунистического заговора», краса и слава нации. У нас, в ФРГ, им присвоено элегичное звание «поздно вернувшихся на родину». В самые лучшие годы Союзу лиц, преследовавшихся при нацизме, не уделялось и сотой доли того внимания, уважения и материальных благ, которые имеет этот союз массовых убийц.