Самуил Шатров - Нейлоновая шубка

Федя проснулся от свирепой головной боли. В голове стоял какой-то индустриальный гул. Во рту было паршиво, будто туда спустили сточные воды. Отравленный перцовкой и дубняком, организм тимофеевского бизнесмена требовал огуречного рассола. Но после смерти Фроси никто не готовил ему этого эликсира алкоголиков.

Мотая кудлато-плешивой головой, Акундин сполз с постели. Он вышел во двор. Было холодное утро. Пахло навозом и давно немытым медведем. Из сарайчика донесся хриплый рев.

«Это еще что за хреновина?» — удивился Федя.

Рев повторился. Акундин открыл сарайчик. Из полумрака возникла фигура Тамерлана. Он стоял, вытянув лапы в классической позе всех ресторанных и гостиничных медведей, которых завхозы помещают обычно в вестибюлях перед лестничными маршами.

— Ты живой? — спросил Федя, все еще не веря своим глазам.

В ответ медведь рявкнул.

«Охмурили, гады! — с тоской подумал Акундин, силясь вспомнить, сколько же он отвалил за эту зверюгу. — Охмурили пьяного человека!»

От медвежьего духа новая волна тошноты подкатила к горлу Феди. Он выскочил из сарайчика.

Полдня Федя размышлял над тем, что ему делать со свалившимся на голову медведем. Продать? Никто не купит. Кормить? Колхозники засмеют. Выпустить на волю? Еще наделает бед. Акундин заскрипел зубами. От тяжких дум у него еще сильнее разболелась голова. «Надо опохмелиться!» — решил он.

Федя накидал медведю хлеба и сахара, чтобы тот не ревел без толку, не будоражил общественность, и поспешил в столовую.

После первых же двух стаканов перцовки к Феде начал возвращаться былой оптимизм. Третий стакан окончательно восстановил его моральные силы. Мысли Акундина прояснились и обрели, как ему показалось, небывалую логическую стройность.

«Что медведь? Начхать на медведя! И на соседей начхать! И на сельсовет! И на Коржа! Хочу кормлю, хочу держу на цепу, хочу — за собой таскаю, хочу — зарежу!»

Мысль зарезать медведя очаровала Федю своей первобытной простотой.

«Зарежу — и дело с концом! Свой, не краденый. Сам кормил, сам поил, сам выращивал! По́том медведь достался! На мясо зарежу! Почем нынче на базаре медвежатина?»

— Эй ты, куроедка! — крикнул он буфетчице. — Почем нынче медвежатина? Не знаешь? Ну и жри своих курей!

«Не видать нынче на базаре медвежатины, — продолжал думать Федя. Привозу нет. Не режут медведей. На зиму запасают. Цену набивают».

Далее мысли тимофеевского тунеядца поплыли по знакомому руслу.

«Рублей по пятнадцать за кило дадут. Сколько же, интересно, косолапый потянет? Центнера три — не меньше! Минус голова, лапы, обратно же шкура. «Заготсырье» шкуру не примет, справку потребует. На стороне продам. С убитого медведя шкуру завсегда продать можно. Факт! Однако по пятнадцать рублей за кило дешево. Потому как привозу нет. Днем с огнем не сыщешь на рынке медвежатины. Двадцать пять целковых за кило — ни копеечкой меньше! Что, дорого? А ты поди убей! Походи с мое по тайге! Это тебе не корова. Жизнью своей рискуешь! Приходи, налетай, покупай! Эй, дамочка, бери, не ошибешься! Вот кусочек с косточкой для супа! Замечательная медвежья косточка! Просю, дамочка!»

Федя счастливо рассмеялся. Все складывалось как нельзя лучше. Его, Акундина, черта с два охмуришь! Не на того напали! Его голыми руками не возьмешь!

Он поспешил к Тамерлану.

Дома он разыскал длинный таежный нож с остроконечным клинком. По-хозяйски поточил его. Прихватил с собой топор, восьмилинейную лампу, сунул в карман горсть кускового сахара и пошел в сарайчик.

Медведь лежал на грязном полу с открытыми глазами.

— Хороший, Мишка, хороший, — ласково сказал Акундин, вешая на крюк лампу.

Медведь присел на задние лапы и отдал честь.

— Ух, умница! — сказал Акундин, примериваясь, куда бы нанести Удар.

Он сделал шаг вперед. Медведь доверчиво двинулся навстречу. Федя трусливо отпрянул.

— Не пойдет так дело, умница, — сказал он. — Лапы-то надо привязать.

Он снял со стены старые, ссохшиеся сыромятные вожжи.

Медведь теперь стоял навытяжку, словно на параде.

— Сахару просишь, — сказал Акундин и полез в карман.

Пересиливая страх, он протянул Тамерлану ладонь с кусочками рафинада. Медведь осторожно взял.

— Вот умница, — сказал Акундин. — Таких умниц надо поискать. А теперь столб обними. Вот так, — показал Федя, — лапами, ну обними, умница.

Медведь обнял столб.

— Ну что ты скажешь! — удивился Акундин. — До чего ученый, сообразительный зверь. Просто редкостный зверь. Расскажешь — не поверят.

Акундин набросил на лапы петлю. Другой конец вожжей быстро и туго обмотал вокруг столба.

— Умница! Смирный, ученый, — сказал Федя и поднял топор.

Тоскливый рев смертельно раненного Тамерлана разнесся по всей округе…

Тимофеевцы тревожно вслушивались в звериный рев, доносившийся с Акундиного двора. Человек с топором был одинок в Тимофеевке. Зато о нем с трогательной нежностью вспоминали за рубежом.

По радио, по телевидению, с трибун конференций, с институтских кафедр, с амвонов храмов профессоры и генералы, проповедники и политиканы, бизнесмены и философы, поэты и профсоюзные боссы горько сетовали на большевиков, лишивших Федю Акундина неизмеримых возможностей Частной Инициативы, составляющей счастливую привилегию людей Открытого Общества!

…Медведь рухнул. Акундин устало опустился на колоду.

Со двора донеслись голоса. Федя поднял голову. Кто-то распахнул дверь, и Акундин увидел возмущенную толпу тимофеевских колхозников и среди них Сольди, Лаврушайтиса и Ингу Федоровну.

После беседы с Акундиным Ганс Хольман решил побыть в Тимофеевке день, не больше. Он лихорадочно искал материал. Отмахать по воздуху столько километров и вернуться с пустыми руками было не в правилах корреспондента.

Во время поисков Хольман снова наткнулся на Пашу Семирекова. Они разговорились. Хольман задал сумасшедшему серию хитроумно замаскированных вопросов, из которых пытался выяснить: «Как относятся тимофеевцы к Варшавскому пакту?», «Не склонны ли сини отдать предпочтение НАТО?»

Ответы Семирекова носили несколько сбивчивый характер. Он вел себя беспокойно, все время оглядывался на площадь, где висел старый, в рыжих подпалинах репродуктор. Хольман сразу же догадался, что его собеседник осторожничает, боится репрессий. «Бедняга пытается скрыть свои мысли за словесным туманом», — подумал Хольман и сочувственно сказал: