Лея Любомирская - Уксус и крокодилы

Старый доктор привык, что я всех вижу раздетыми, а новый еще нет. Я бы и сама хотела никого не видеть, да как? Подарочки — не отдарочки. Женщины еще куда ни шло, особенно молодые, хотя вот волосатые манды наружу — это не то чтоб неэстетично, а так, глупо как-то. Без волос же — еще глупее; вот и из сегодняшних одна была с голой щелкой. Я, конечно, таких модниц уже много повидала, а все равно неловко. Как копилки.

Я хочу домой. У меня дома — Монтень. У него из ушей пахнет носками. Я его обожаю.

Нам на обед сегодня давали вермишель. Такое смешное слово — «вермишель». Санитарка баба Зоя, с татуировкой на правой сисе, говорит это слово с мягким знаком после «р»: «Верь-мишель». Мишель, ты не веришь?! Верь, Мишель, а ну-ка, кому сказано! У бабы Зои — сдохнуть можно! — выколоты щит и меч. Конечно ж, наколка делалась на молодой, упругой сисечке глупой Зойки. Сейчас щит поблек и вытянулся в издевательскую длину. Честно говоря, я даже не сразу догадалась, что это такое, думала — может, рыба какая-то. Очки у меня здесь сразу забрали, так что все подробности я вижу только вблизи.

А за решетками сегодня тихий осенний денек. Кажется, что даже сквозь стекла пахнет дымом. Это дворник сжигает под окнами кучки листьев. Если бы я сейчас была на воле, я б взяла Моньку, и мы бы поехали с ним на дачу. Очень там здорово. Питтон не дурак: он поселился там в двадцатых числах августа. Время выбрал такое, как раз все созрело. Я сразу поняла, что на даче кто-то бывает: то одно не так лежит, то другое. Это он переставлял предметы, у меня хорошая зрительная память: посмотрю — как сфотографирую. Поэтому, если уж занавеска была задернута, а на следующий раз сдвинута в угол, ясно же: кто-то был. Он потом говорил, что делал так специально — мол, хотел, чтобы я привыкла к его присутствию, прежде чем он проявится.

Но, если честно, я бы и так не испугалась. Питтон был прекрасен и светел, как принц крови. И чертовски остроумен. Мне всегда не хватало в людях чувства юмора, зато, если скажет удачно, бери меня голыми руками. Питтон же никогда не был скучным, в придачу еще и красоты неземной. Да, Питтон был изумительно хорош. Когда я вспоминаю о нем, у меня начинает саднить внутри. И мне иногда даже жаль, что я его убила.

…Что там такое? Ага, это Юльку зовут на укол. Потом, значит, и мне идти. Сейчас мне колют только снотворное. Кстати, вот тоже забавная штука: все дефилируют с голыми жопами, но перед уколом делают виды, кто на какие горазд. Вот из нашей палаты, Светлана Наумовна например, та как будто прикидывается, что задирает юбку и приспускает трусы. Юлька, семнадцатилетняя поблядушка, ничего не задирает, но делает руками, как будто снимает треники до середины задницы. Конечно, я еще в той больнице сразу поняла, что все вокруг в одежде и я — тоже в одежде, как же не понять-то, но, даже очутившись здесь, в первое время часто забывала и, задумавшись иной раз, подставлялась под шприц без всяких выкрутасов. Но медсестры психовали, и я старалась всегда помнить и запомнила окончательно, когда сука Ира, медсестра с рыжей мандой, заорала: «Снимай портки, ебанушка ёбаная!» — да-да, именно так она и выразилась, тавтология, грубая тавтология. Вдобавок ударила меня по спине. И я ничего не сказала ей в ответ, я просто сделала как надо и делаю так всегда. Но до сих пор иногда еще смешно смотреть, как кто-нибудь снимает штаны, которых нет, и очень трудно сохранять при этом зрелище серьезное выражение лица; пожалуй, не смеяться — это самое трудное. Но смеяться нельзя. Они могут подумать, что это над ними, и отомстят. Поэтому, когда мне надо туда идти, я сперва прошу себя, чтобы мне не стало смешно.

Питтона я убивала долго, а он все никак не умирал, глядел мне в глаза своими глазами. Они у него были золотистые, сверкающие, но не как монетки, а скорее как огоньки свечи вдалеке — красивые, одуряющие глаза. Я поняла, что он не умирает, потому что его жизнь — в глазах. И ткнула ржавой арматуриной под соболиную бровь. Крови не было. Ни капли. Он просто исчез. Вот только что лежал у моих ног связанный, и — нет его. Ни его, ни пояска от халата, ни ржавой арматурины, выдранной накануне из виноградной шпалеры. Верь, Мишель. На ужин то же, что и в обед. А от Светланы Наумовны сегодня очень даже явственно несет ссаками.

Как же я хочу домой.

В нашей палате нас пятеро. Пять разноцветных бород, пять задниц, десять сисек. За всей этой амуницией я раньше бы смогла различить цвет живой души. Сейчас — не могу, и это замечательно. Ради эксперимента я пытаюсь представить, какая душа у Светланы Наумовны, стараюсь изо всех сил, напрягаюсь так, что чувствую шевеление волосков на спине, но вижу только обтянутый кожей сколиозный хребет. Впрочем, ее душа вполне может бродить где-нибудь далеко-далеко, а может, что и поблизости. А вот и Юля-поблядушка. Нажралась бабкиных таблеток от давления и попала к нам прямо из токсикологии. Я ей говорю: дура, дура, дура, Юля, клофелин — плохое лекарство, вот и тебе оно тоже не помогло, тебя поймали за ногу, промыли твои кишки и кровь и привезли сюда промывать мозги, и ты помогаешь им, бегаешь к санитарам, чьи сперматозоиды уже заполнили все твои извилины, и думаешь их спермой, что, когда тебя выпишут, у тебя все будет ништяк. Смеется.

Во время принятия в пищу макаронных изделий Светлана Наумовна цепляет их пальцами и вставляет каждую в рот, сделанный трубочкой. Вставит — всосет, вставит — всосет. Получается быстро, но все же недостаточно быстро для того, чтобы успеть всосать с тарелки все. Поэтому из столовой она уходит голодная, да еще и тумаков получит от санитарки — за то, что насвинячила и не хочет уходить, цепляется за привинченный к полу стул. Вообще, с макаронами у нас тут целая эпопея. Если, к примеру, дают крупнокалиберные, то обязательно найдется какая-нибудь придурочная, которая приставит штуку к губам и начнет плеваться через дырку, а кто-нибудь возьмет с тарелки две трубочки и зырит в них, как в бинокль. Я сначала довольно долго не могла есть, потому что эти идиотки портят весь аппетит. А потом поняла, что есть надо, иначе можно сдохнуть с голоду, а меня дома ждет Монтень, Монечка мой любимый. И я ем и пытаюсь представить, какая душа у Светланы Наумовны. Кстати, одежду я перестала видеть тогда же, когда перестала видеть души, и случилось это сразу после убийства Питтона. Интересно, показалось мне сегодня или нет? Хотя чего я спрашиваю. Все само станет ясно, чего уж там.

…Так. Это был обед или ужин? «Верь, Мишель» — раз, «верь, Мишель» — два. Конечно ужин. И позади укол, от которого хочется спать. Сестра была незнакомая, пожилая, они здесь меняются, как мыло в хорошей гостинице: не успеешь намочить одно, глядь — уж новое лежит. Медсестры, конечно, меняются по другим причинам, вряд ли их кто-то смыливает или замыливает на память, но я в смысл их исчезновений не очень углубляюсь, мне это не нужно. Привыкать к медперсоналу и охране глупо, вообще привязанности — за исключением привязанности к собаке — параша чистой воды. Питтон был исключением. Я помню, как он хохотал: «Подарочки — не отдарочки!» — и как до меня наконец дошло.